Страница 9 из 60
Я встал на ящик и взобрался на мотоцикл, схватившись за ручки и перекинув через него свою короткую ногу.
— Ты возьмешь меня с собой? Я тоже хочу уехать.
Он обогнул мотоцикл сзади, присев на корточки, чтобы проверить шины.
— Да, приятель, возьму.
Я нажал на дроссель, сделав вид, что еду, и на секунду мне открылась возможность жизни без боли.
— Обещаешь?
Он кивнул, а сам в этот момент занимался воздушным манометром.
— Да, обещаю.
Оказалось, что мой брат — лжец, как и все остальные в доме. Закончилось тем, что он съехал и оставил меня, потому что предпочел пить, чем разбираться с жизнью. Через несколько лет другой мой брат Дилан окончил учебу и уехал из дома. Он поменял номер телефона, никому не сказал, куда уезжает, и никто с тех пор ничего о нем не слышал, хотя я не уверен, что кто-то особо его искал.
К тому времени мне было двенадцать, и я был единственным оставшимся ребенком в доме. Это означало, что я стал главным объектом ярости отца, что сделалось для меня ясным в тот вечер, когда Дилан собрал свое барахло и ушел. До этого избиения не были слишком сильными: пощечины по лицу, порка ремнем, а иногда он бил или пинал нас, но достаточно сдерживал себя, чтобы нам было чертовски больно, но при этом ушибы можно было спрятать.
Я смотрел, как Дилан выезжал с подъездной дорожки и уезжал по дороге в темноту, прижав лицо к окну и жалея, что я не с ним в машине, хотя мы с Диланом никогда и не были близки. Мой отец зашел с улицы, принеся с собой холодный ночной воздух. Всю дорогу к машине он орал на Дилана, говоря ему, что он гребаный придурок, потому что бросил футбольную стипендию и отказался играть в команде.
— На что ты уставился, черт возьми?
Он хлопнул входной дверью так сильно, что на пол упал семейный портрет, висящий над облицовкой.
Я развернулся на диване и сел, глядя на лежащий на полу портрет.
— Ни на что, сэр.
Он зашагал ко мне, его зрачки поглотили глаза, и даже через всю комнату я смог почувствовать запах алкоголя в его дыхании. Он был больше меня, сильнее, а на его лице читался такой взгляд, который говорил мне, что он воспользуется этим преимуществом в полной мере, а я ничего не смогу с этим поделать.
Но я давно выучил правила. Встать и спрятаться, иначе у него не будет времени остыть. Но я не мог сдвинуться с места. Я продолжал думать о своих братьях, которые ушли и бросили меня, как старую футболку. Во всем этом мы были вместе, а теперь остался только я. Я начал плакать, как глупый чертов ребенок, и знал, что это только еще больше разозлит его.
— Ты плачешь? Что, черт возьми, с тобой такое?
Он, не сбавляя обороты, поднял кулак и ударил меня в плечо.
Пронзившая шею и вниз по руке боль выбила из меня кислород одним быстрым щелчком пальцев, и я сжался на полу, моргая и пытаясь прогнать черные круги перед глазами.
— Вставай!
Он пнул меня в бок, но я не мог встать. Мои ноги отказывались слушаться, и с каждым ударом его ботинка внутри меня что-то умирало. Я даже не пытался подобрать ноги, чтобы защитить их. Я просто позволил боли взять верх, позволил заглушить боль брошенного.
— Ты такой бесполезный! Твои братья, по крайней мере, давали отпор. А ты что? Ничего! Это все твоя вина!
Еще один удар, на этот раз в живот, и боль пронзила голову.
— Вставай! Вставай. Вставай...
Его ботинок бил меня в живот, а голос стал умоляющим. Будто это была моя вина, а он хотел, чтобы я все это прекратил. И, может, так оно и было. Мне нужно было лишь встать. Но даже что-то такое простое я не мог исправить.
Самое худшее мое избиение: как будто он собрал все свое разочарование моими братьями и направил на меня. Две недели, пока я лечился, мама не пускала меня на учебу, говоря школе, семье, друзьям, соседям — всем, кто спрашивал, что у меня острый фарингит, и я очень заразен.
Почти все время я лежал в постели, чувствуя, как мое тело заживало, но при этом разум и воля к жизни умирали, зная, что лучше никогда не станет, что все это было из-за меня.
Я отбрасываю мысли, садясь на пол и поднимая рубашку. Когда я поступил в колледж, то поклялся, что брошу, прекращу эту дурацкую привычку. Но полагаю, она принадлежит мне гораздо больше, чем я думал.
***
На следующий день на биологии я пытаюсь держаться как можно более неподвижно, чтобы сдержать боль на животе, но продолжаю поглядывать на Кэлли позади меня, которая, похоже не замечает, что я превращаюсь в преследователя.
Профессор Фремонт не спеша завершает свою лекцию. К тому времени, как я выхожу в коридор, он заполнен людьми. Я загораживаю дверной проем, пытаясь определиться, хочу ли пропустить следующее занятие или нет, когда кто-то врезается мне в спину.
— Боже мой, мне так жаль, — извиняется Кэлли, пятясь от меня, будто я преступник. — Я не видела, куда иду.
— Тебе не нужно извиняться. Обещаю, что со мной все в полном порядке, несмотря на то, что ты врезалась в меня.
Я одариваю ее улыбкой, отходя в сторону, чтобы пропустить студентов. Когда мой живот скручивает, у меня горят все мышцы.
— Прости, — повторяет Кэлли, а потом закрывает глаза, качая на себя головой. — Просто у меня плохая привычка просить прощение.
— Все нормально, но, может, тебе стоить поработать над тем, чтобы избавиться от нее, — предлагаю я, опираясь рукой на дверной косяк.
Ее каштановые волосы собраны вверх, и тонкие прядки обрамляют лицо. На ней джинсы, простая фиолетовая футболка и по минимуму макияжа. Ее грудь не выпирает, а джинсы не настолько узкие, чтобы демонстрировать все изгибы, как каждый день одевается Дейзи. Зацепиться не за что, но я осознаю, что действительно смотрю на нее.
— Я пытаюсь, но это трудно. — Она смотрит на коричневый ковер так робко и невинно. Таким девушкам, как она, требуются тысячи объятий, чтобы стереть всю печаль, что она несет на своих плечах. — От привычек очень сложно избавиться.
— Могу я куда-нибудь тебя пригласить? — спрашиваю я, даже не подумав о том, что делаю, или о последствиях. — Мне действительно хочется отблагодарить тебя за, ну, ты знаешь, за то, что ты сделала.
Ее веки распахиваются, и мое сердце замирает. Со мной такого никогда раньше не происходило, и у меня моментально начинает кружиться голова.
— Вообще-то через несколько минут я должна встретиться с Сетом, но, может, как-нибудь в другой раз, — уклончиво говорит она и начинает идти по коридору, перекидывая сумку через плечо.
Я догоняю ее.
— Знаешь, а он — интересный человек. Он со мной в классе по английскому и всегда поднимает руку, просто чтобы дать неправильный ответ.
На ее губах появляется слабая улыбка.
— Он делает это специально.
Прижимая ладонь к стеклу, я придерживаю для нее дверь.
— Зачем?
Выйдя на улицу, она закрывает ладонью глаза от солнца.
— Потому что так указано в списке.
Я останавливаюсь у двери, приподнимая брови.
— В списке?
— Неважно. — Она небрежно машет в мою сторону рукой. — Послушай, мне нужно идти.
Она ускоряет шаг, ее тонкие ножки двигаются быстро, когда она оставляет меня во дворе кампуса. Ее голова опущена вниз, плечи ссутулены, как будто она пытается делать все, чтобы ее существование было не замечено.
Кэлли
Моя комната располагается в здании Макинтайр, являющемся самым высоким из общежитий. Я прикладываю удостоверение личности, чтобы пройти в коридор, а потом ввожу код, чтобы войти в комнату. Из окна люди кажутся крошечными, будто я птица, глядящая на все с высоты птичьего полета.
Я вытаскиваю дневник, который прячу под подушкой, и беру ручку. Я начала в нем писать, когда мне было тринадцать, используя его как способ изложить свои мысли на бумаге. Я не планировала превращать его в пожизненное хобби, но мне гораздо лучше, когда я пишу, будто мой мозг волен говорить все, что захочет.
Края обложки оборваны, а некоторые страницы выпадают из спирали. Я сажусь, скрестив ноги, и кончиком пальца открываю чистый лист.