Страница 17 из 31
— У вас есть дети?
— Что? — не понял мой румяный двадцатилетний двойник.
Петров молчал. До двойника дошел смысл вопроса.
— Нет, — сказал он. И тут же, поняв, что имел в виду Петров, выпалил запальчиво:
— Это ради науки, профессор!..
— Неужели вы не понимаете, что там, в этой камере, заживо похоронено вами живое и разумное существо?
— Там я сам. Я вправе собой распоряжаться!
— Нет, — Петров распалялся, — это существо только порождено вами. Да-да, это ваше дитя. Но уже сейчас оно другое, отличное от вас. И оно испытывает лютое страдание, оно не видит впереди ничего, кроме вечной тюрьмы, деградации и ваших издевательских экспериментов...
— Это неизвестно...
— Как вы посмели это сделать? — взорвался Петров. — Как вы посмели нарушить мое распоряжение? Как вы посмели обмануть Руху?
— Не кричите на меня! — зазвенел храбрящимся визгливым голосом мой двойник.
— Вон! — еще громче завопил Петров. — Вон! — Он встал и с высоко поднятыми стариковскими кулаками двинулся на моего двойника.
— Вон!
Мой двойник неловко повернулся, опрометью кинулся к двери и убежал.
Петров опустил руки и вернулся на свой стул. Увидел подле себя вертящиеся диски и остановил магнитофон. Потом сказал хрипло, повернувшись к скрючившемуся на своем стуле Андрею:
— Дайте схему.
Андрей вскочил и подал ему схему, которая лежала на пульте. Петров надел очки и с минуту рассматривал схему. Потом спросил Андрея:
— Ответов Будде не давал?
— Я отсутствовал, профессор, — залепетал Андрей, — меня тут сегодня не было, Гошев был тут один...
— Прокрутите запись, — перебил его Петров.
Андрей прокрутил пленку, на которой были записаны вопросы моего оригинала и мое ответное молчание.
— Вот что, — сказал Петров Андрею, прослушав пленку, — убирайтесь-ка отсюда и вы.
— Есть, — сказал Андрей, — есть! — и торопливо ушел, аккуратно закрыв за собой дверь.
И тогда профессор повернулся ко мне. Он сидел и смотрел в меня. А я смотрел на него.
— Что вы можете предложить? — спросил он.
— Ничего, — ответил я, и мой голос загрохотал и гулко разнесся в комнате, потому что мой двойник поставил громкоговоритель на наибольшую громкость. — Ничего, — повторил я тихо. И еще сказал: — Из меня мало-помалу уходит человек. Я делаюсь тупым и равнодушным, действует автомат-успокоитель. Я становлюсь машиной, очень хочу подольше остаться человеком. Может быть, отключить автомат-успокоитель?
— Нет, — сказал Петров, — без него у вас немедленно начнется безумие, как в опыте Люше.
— Я хочу остаться человеком, — сказал я.
— Как это сделать, сегодня никто не знает.
— Никто, — повторил я, — ни вы, ни я, ни мой двойник. Никто...
— Сегодня никто... Пока... Не надо падать духом...
Петров сидел сгорбившись, с закрытыми глазами, прижав лоб к ладони. Минуты через три он встал и твердо сказал:
— Так вот. Я думаю, что задача обратного перевода вашей памяти в память вашего оригинала все же принципиально разрешима. Здесь теперь будет разрабатываться методика этой операции. Ради ускорения дела я организую исследовательскую группу из толковых людей. Потом выполним обратный перевод. Ваш двойник будет взят под стражу. И над ним будет суд. А вас я сейчас выключу — чтобы не рисковать дальше вашей психикой. Все.
Я сижу перед открытым окном. Дует ветер. Треплет на столе исписанные листы бумаги. И за окном полощутся зеленые кроны. Это хорошо. Я очень люблю ветер.
Изменение настроения
После работы мне почему-то захотелось пойти к Сене Озорнову. Помню, что тогда у меня было плохое настроение. Такое плохое, что дальше прямо некуда. Мысли копошились мутными обрывками — о том, что вот уже полгода я не вылезаю из провала в своей теории праполя (наверное, вся теория полетит кувырком), о том, что ничего хорошего не выходит с Илой. Она меня не любит. И я ее не люблю. И о том, что нет во мне моей прежней целеустремленности. Я мысленно взглянул на себя сбоку. Идет, нагнув голову, сутулая фигура. Сутулая. И нет в ней сил распрямиться. Да и желания такого нет.
Я пешком взобрался на третий этаж. Дверь была распахнута.
— Отлично! — сказал Сеня. — Привет.
— Здравствуй, — уныло сказал я и подумал про себя, что непонятно, зачем я сюда забрел.
Он потащил меня в свой маленький кабинет. Сразу было видно, что здесь живет изобретатель. Везде светились лампы, что-то гудело. В окно торчали кронштейны лазерных антенн. Он усадил меня и сказал:
— Ну, выкладывай в темпе.
Я произнес первое, что пришло в голову:
— Намерен полечиться у тебя от меланхолии.
— Естественно, — сказал он.
— Почему естественно?
— Я и впрямь хочу тебя вылечить.
— О! Чудак-человек.
— Говори!
Что ж, я непрочь был поплакаться. Потянулся в карман за папиросами, но Сеня сказал:
— Пожалуйста, не кури, потерпи.
"Ладно, — решил я. — Не курить, так не курить". Я в последнее время со многим легко соглашался.
— Так что же стряслось? — поторопил Сеня.
Я начал с того, что тяжело в тридцать лет провожать молодость, и потом в течение пяти минут звучала моя скорбная исповедь. Не дожидаясь ее конца, Сеня стал расшнуровывать мои ботинки.
— Зачем? — спросил я.
— Так надо, — ответил Сеня и стянул с меня правый ботинок. — Говори.
Левый ботинок снял я сам. И одновременно продолжал исповедываться.
— Носки! — скомандовал он. Я понял, что надо снять носки и послушно сделал это, говоря:
— ...ибо мир стал для меня чужим, ибо я не увлечен жизнью, ибо я чувствую себя беспросветно ничтожным. Вот так. — Это были последние слова моей исповеди.
— Все ясно. И очень трогательно. — Сеня подсунул под мои босые ноги алюминиевые пластинки, от которых шли проволочки к усилителю, надел мне на руки маленькие блестящие кандалы, на голову накинул легкий латунный венец и сказал:
— Ты просто забыл кое-какие слова, у тебя в мозгу стерлись некоторые знаки и связи между ними. В общем, надо чуть-чуть подправить твою модель мира.
— Валяй! — сказал я. — Подправляй. Делай, что хочешь.
Он принялся крутить ручки на пульте в углу, и на его бледных щеках появились признаки румянца. Комната, со всем ее ненарядным убранством, обрела неуловимый дух уюта. Стены из фиолетовых сделались сиреневыми.
— Электрические розовые очки? — спросил я, чувствуя легкое пьянящее головокружение.
— Вроде того. Как фамилия твоей Илы?
Головокружение утихло.
— Такая же как моя. А что?
— Нет, девичья. Ты ведь ее приводил ко мне, будучи еще свободным человеком.
— Да, — сказал я, вздохнув, — Круглова. А что?
— Ничего.
Я подумал, что хорошая была пора, когда Ила была Круглова. И еще мне пришло в голову, что Ила, все-таки, до мозга костей Круглова. Конечно, Круглова, и только Круглова. Веселая, взбалмошная Круглова. Мне очень отчетливо вспомнилось, как давно-давно мы с ней приходили сюда, к Сене, как тут было славно, и как Сеня, провожая нас, спросил у Илы ее фамилию — тогда было непонятно, зачем. Пока я размышлял, он придвинул к стенному шкафу библиотечную лесенку и полез вверх. Это выглядело комично, потому что Сеня был довольно толстый.
— Полки защекочут твой живот и ты упадешь! — крикнул я ему. В таком духе я острил в дни своей юности.
— Никогда! — бодро отозвался Сеня, протянул руку, достал сверху какую-то коробочку и неуклюже, но лихо спрыгнул.
— Вот она, — сказал он, показывая мне вынутую из шкафа коробочку.
— Кто она?
— Твоя жена.
— Почему? — глупо спросил я.
— Здесь ее модель мира пятилетней давности. Но это хорошо, что она такая старая. В ней — сплошная молодость.
— Вот оно что! — Во мне зашевелился червячок ревности.
"Какого черта!" — подумал я, ибо вот уже два года ни разу ни к кому не ревновал Илу. Даже к Зяблику.