Тимкины крылья

Эдька снял штаны.

— Отчего перевелись богатыри на святой Руси, знаете? — спросила она.

Мы не знали, отчего они перевелись.

— Возгордились они шибко да расхвастались, — сказала бабушка, разглядывая, как лучше заделать на Эдькиных штанах прореху. — Не намахались, вишь, их плечи могутные, не уходились кони их добрые, не притупились мечи их булатные. Подавай им силу несметную, лишь бы бить им, колоть да расшвыривать.

Она зашивала штаны и рассказывала про богатырей, которые зачали воевать семеро против двух. Первым налетел на воителей Алеша Попович и разрубил их пополам. Стало воителей четверо, и все живы остались. Налетел Добрыня молодец, рубанул мечом, стало их опять вдвое больше. Налетел Илья Муромец, стало их опять вдвое больше. Бились так витязи три дня, три часа, три минуточки. А сила вражья все росла и росла.

— В геометрической прогрессии, — подсказал Кит.

Бабушка, наверно, не знала, что такое геометрическая прогрессия. Она обиделась и замолчала.

Эдька натянул свои зашитые штаны.

— Не бывать плешатому кудрявым, не бывать гулящему богатым, — сказала бабушка и погнала нас на улицу.

Меня она задержала у двери:

— Как сестрица, красна девица?

— Феня-то? — сказал я. — Нормально. Чего ей.

— На море-окияне, на острове Буяне добрый молодец-от оборотнем живет, — проговорила бабушка. — То змеем обернется, то котом наречется. Гляди, Тимофей.

— Это вы про что? — не понял я.

— Про серого волка, что с неба звезды лопатой сгребает. — Она подтолкнула меня к выходу. — Гуляй, гуляй, Тима, добрый человек.

Рука у нее была костистая. Я сбежал с высокого крыльца на улицу.

На кособокой скамейке сидел и жмурился от яркого солнца кот Альфред. Он мигал правым глазом. А мне вдруг почудилось, что кот обратится сейчас в Змея Горыныча, похожего на того генерала, который был влюблен в монахиню Терезу и хотел ее похитить. Вот Змей Горыныч изрыгает из семи глоток пламя, и летит к санчасти за Феней. А крыльев у змея нет, и как он держится в воздухе, было мне совершенно непонятно.

Глава вторая. Штурманские часики

Кусты стояли без шороха. Вода в речушке под нашей баней темнела студенистым глянцем. В воде отражались высокие перистые облака, легкими мазками набросанные по синему небу. У земли было тихо. А там, откуда плыл к нам размеренный стрекот ползущего в яркую синь легкокрылого самолета, дул сильный северный ветер. Мы знали о ветре потому, что парашютистов сбрасывали над Сопушками, а уносило их чуть ли не к мысу Доброй Надежды.

Легонький самолет тарахтел старательно и упорно. Нам было хорошо видно, как из задней кабины вываливался человек. Перед этим летчик убирал газ, и мотор затихал, словно у него перехватывало дыхание. Человек падал вниз, и за ним вспыхивала белая точка вытяжного парашюта. За точкой вычерчивалась белая полоса. Она набухала, раздувалась и вдруг мгновенно становилась большим упругим зонтом, под которым раскачивался парашютист.

— Восемь секунд, — говорил Эдька, поглядывая на бегущую толчками красную стрелку штурманских часов, которые он по случаю сегодняшних прыжков выпросил у матери.

Эдька был уверен, что если бы разрешили прыгнуть ему, то он бы тянул не меньше минуты.

— Затяжной прыжочек — это не для слабонервных, — в сотый раз повторял он.

Где-то в траве верещал кузнечик. Вздыхала и копошилась у подмытого берега речушка.

— Затяжным они, однако, не имеют права прыгать, — сказал с бани Кит. — У них задание незатяжным прыгать.

Кит залез на крышу, чтобы было лучше видно.

— Откуда это тебе известно, какое у них задание? — поинтересовался я.

— Было бы другое задание, они и прыгали бы по-другому, — сказал умный Кит. — Военная дисциплинка, однако.

Парашютистов сносило к аэродрому. Было хорошо видно, как они сидят, держась поднятыми руками за стропы. А самолет снова кругами набирал высоту и покачивался с крыла на крыло.

— Почему, так же само, самолет летает, знаете? — спросил Кит.

— По воздуху, однако, — невозмутимо отозвался Эдька.

Кит Эдькиного «однако» не заметил. До него такие тонкости не доходили.

— Самолет потому летает, — сказал Кит, — что у него в крыльях создается подъемная сила.

— Да ну? — удивился Эдька. — Неужели потому, что подъемная сила?

Эдька держал свои штурманские часики, как судья на соревнованиях. Фасонил он этими часами хуже, чем какая-нибудь девчонка новым бантом.

— Мы не закончили профиль крыла, — сказал Кит. — Не закрыли его снизу. Серкиз правильно подметил, что у нас не крыло получилось, а корыто.

— О, если Серкиз, — воскликнул Эдька, — тогда конечно, если Серкиз!

— Наше крыло парашютировало, а подъемной силы у него не было, — развивал свою мысль Кит. — Нам нужно закончить профиль крыла. Воздушный поток создаст разность давления в нижней его части и, так же само, в верхней. Понимаете?

— Где уж нам уж! — вздохнул Эдька. — Но ты гений, Кит. Ты Исаак Ньютон. Ты Чио-Чио-Сан, Китище.

— Чио-Чио-Сан — это кто? — спросил Кит.

— Чио, — сказал Эдька, — это человек, Чио. Дырку сзади видишь?

— В крыше? — спросил Кит.

— В ней самой.

— Вижу.

— Посмотри, что я в ней устроил.

Крыша была трухлявая. Деревянной дранкой ее, наверно, покрывали лет сто назад, не меньше. Кит крякнул и полез к черному проему. Его даже неинтересно было разыгрывать, нашего Кита. Его можно было цеплять на голый крючок, без всякой наживы.

Провалился Кит с шикарным треском. Мы даже испугались, как бы его там не придавило стропилами. Мы помогли ему выбраться из-под обломков. Он выкарабкался из бани перемазанный в саже и виновато сказал Эдьке:

— Я тебе, наверно, все поломал там, что ты устроил.

— Стропы! Стропы! — задыхаясь, твердил Эдька. — Ну чего же ты? Стропы!

У каждого, кто прыгает с парашютом, есть с собой нож. Если зависнет основной парашют, нужно резать стропы и спускаться на запасном. Иначе — крышка. Пилот спасется. Он оставит машину и приземлится на своем парашюте. А тебе крышка. Верная. Если не перережешь стропы.

— Стропы! Стро-пы!! — орали мы в три глотки, забыв, что тот, кто висит под хвостом, нас действительно все равно не услышит.

Мы спотыкались, падали и снова бежали и орали.

Казалось, самолет выбивается из последних сил. Он походил на попавшую на блесну щуку.

Эдька выдохся первым. Он свалился в пыль на перепаханном поле. Он лучше нас разбирался в летном деле. Задрав голову, Эдька следил за мечущимся самолетом и бормотал пересохшими губами:

— Прыгай… Теперь сам прыгай. Прыгай же… Не спасешь теперь.

Эдькины мысли были уже не с тем, кто висел под хвостом, а с тем, который сидел в кабине. Расстояние между самолетом и землей быстро сокращалось. Наставление по производству полетов обязывало пилота давно оставить машину.

Эх, как не хватало мне сейчас наших крыльев! Взлететь бы, догнать самолет, сбросить со стабилизатора проклятый купол! Как все это было бы просто с нашими крыльями.

Эдька сидел на земле, и с висков у него стекали грязные струйки пота. Мы с Китом стояли рядом и не спускали глаз с падающего самолета.

— Все… Теперь все, — пробормотал Эдька, закрываясь ладонями.

Но неожиданно, когда до земли осталось метров пятьдесят, из кабины вывернулся темный комок. За ним белой лентой плеснул парашют и, не успев раскрыться, исчез за деревьями. А неуправляемый самолет резко изменил центровку, почти вертикально задрал нос и скинул с хвостового оперения злосчастный купол.

Зависшему под стабилизатором человеку повезло. Парашют у него уже был раскрыт. Это его спасло. До земли оставались считанные метры, но купол успел наполниться воздухом.

Брошенный самолет, беспорядочно переворачиваясь, рухнул в заросшую кустарником балку. Я думал, взорвутся бензобаки. Но они не взорвались.

Того, который завис, отнесло поближе к нам, на край распаханного поля.

Прыгая через рыжие комья земли, мы неслись к белеющему вдали пятнышку.