Тимкины крылья

Но и этот довод на Китку не подействовал. Мы отправились на охоту без него. Нам нужна была чайка, чтобы исследовать ее крыло и по его подобию соорудить крылья для себя.

Из маски от старого противогаза мы с Эдькой вырезали по отличной рогатке и пошли на берег реки.

Мы стреляли по чайкам влет и на плаву. Мы прятались в кустах и стреляли шрапнелью. Но белокрылые красавицы словно издевались над нами.

— Оптический бы прицельчик сейчас! — пробормотал Эдька, ловя на мушку очередную птицу.

Он намекал на то, что Руслан Барханов задолжал мне за переписку с Феней уже пятьдесят четыре выстрела. Эдька все время ехидничал про эти выстрелы. Дескать, не видать мне их, как своих ушей.

— Что, может, не даст? — сказал я. — Ты так думаешь? Руслан не такой человек, чтобы трепаться.

— Хурды-мурды, — сказал Эдька.

— Уж штук-то пять патрончиков он мне безо всякого даст.

— Хо-хо! — заметил Эдька.

— И даст! — уперся я. — Раз мне очень нужно, значит, даст.

Руслан мелкокалиберку мне не дал. Он как-то очень ловко вывернулся и повернул все на шутку. Он быстренько выпытал у Эдьки, что нам нужна птица, и спросил:

— Чучело, что ли, делать?

— Чучело, — буркнул я, боясь, как бы Эдька не проболтался.

Мне почему-то не хотелось, чтобы Руслан знал про нашу затею.

Руслан снял со стены винтовку с оптическим прицелом, пошел с нами за холостяцкую гостиницу и с трех выстрелов подстрелил ворону с черным клювом и большущими крыльями.

Я смотрел на убитую ворону, и мне было не знаю как обидно. Мне прямо до слез было обидно. Будто это я придумал, что за каждую писульку от Фени — два патрона, а за каждую от Руслана — один. Сам наобещал, а теперь крутит. И еще мне было обидно, что вместо шикарной белой чайки мы получили какую-то облезлую ворону.

Но, в конце концов, у вороны тоже были крылья, и не такие, как у Киткиной курицы. В конце концов у нее были настоящие крылья. Мы с Эдькой взяли ворону за крылья — он за одно крыло, а я за другое, — унесли ее в нашу баню и спрятали под лавку.

После этого мы приступили к сбору материала на постройку махолета. Здесь загвоздки не предвиделось. В нашем распоряжении было целое самолетное кладбище, которое находилось на мысе Доброй Надежды.

Мысом Доброй Надежды мы прозвали южную оконечность нашего острова. Она походила на нос огромного парохода. Правда, нос был плоским, как у утки. Но если стать на самый его краешек и смотреть в воду, то казалось, что плывешь вместе с островом по реке. Широченная водная синева стремительно катилась под ноги, взбивала на песке желтую пену и уходила в стороны двумя могучими рукавами. Если еще дул в лицо ветер, то впечатление, что остров плывет, было совершенно полным.

Нам нравилось стоять на носу нашего огромного корабля-острова. За нашей спиной садились и взлетали самолеты. Мы были впередсмотрящими. Мы вели наш корабль с домами и колодцами, с магазинами и детишками через опасный фарватер. И никто — ни летчики и ни их жены, ни жители Сопушков и ни кот Альфред — не знал, куда они плывут. Это знали только мы — я, Эдька и Кит.

Название «мыс Доброй Надежды» Кит позаимствовал у южной оконечности Африки. Кит знал все. Он рассказал нам, что в XV веке этот мыс открыл португалец Диас. В то время у мыса Доброй Надежды останавливались корабли, чтобы пополнить запасы пресной воды. А на берегу под большим камнем моряки оставляли письма. Когда мимо проходили корабли, возвращавшиеся в Европу, они останавливались, брали письма и передавали их адресатам. Кит знал даже, что сейчас этот камень хранится в музее города Кейптауна.

На нашем мысе Доброй Надежды тоже лежал камень — большущий обветренный камень с трещинами и светлыми прожилками. Нам было лишь не к кому класть под него письма.

А за камнем, подальше от берега, громоздилось самолетное кладбище. Сюда свозили поломанные, отлетавшие свое самолеты. Когда-то, еще в войну, на острове стоял истребительный полк, и на самолетном кладбище он был представлен «МИГами» и «ЛАГами». Здесь зарастали травой ветераны «ИЛ-четвертые», которые бомбили Берлин, и американские топмачтовики «Бостоны», переоборудованные у нас под торпедоносцы.

В покореженных фюзеляжах и пустых кабинах с дырками на приборной доске гулко отзывался каждый звук. Самолеты стояли на шасси со снятыми колесами, и их ноги напоминали культяпки инвалидов. Самолеты торчали хвостами в небо. С рулей их была содрана перкаль, и они походили на скелеты доисторических чудовищ. Заваленные чужими плоскостями, самолеты беспомощно лежали на животе и никак не могли вспомнить, были ли у них когда-то собственные крылья или все это только сладкий сон?

Мы нарезали на свалке столько дюрали и разных труб, что еле дотащили до своей бани. Тщательно исследовав воронье крыло и начертив чертеж, мы приступили к сооружению махолета.

По Киткиным подсчетам, каждое крыло должно было быть длиной в полтора метра и шириной в сорок сантиметров. От концов крыльев к ботинкам шла содранная с самолетов перкаль. Из той же перкали мы сшили специальные штаны, похожие на длинную, как у Киткиной прабабушки, юбку.

Мы очень торопились. Мы так спешили, словно в соседней бане мастерили такие же крылья наши конкуренты. Нам не терпелось скорее подняться в воздух. Я почему-то был абсолютно уверен, что поднимусь в воздух. Дяди Жорин отец не успел подняться, а я поднимусь. Он, наверно, когда умирал, думал о тех, кто взлетит на его крыльях.

Отношение площади крыльев вороны к ее весу было точно таким, как отношение наших крыльев к моему весу. Почему же ворона летает, а я не смогу? Конечно, я смогу тоже.

Я подпрыгну, взмахну крыльями и начну подниматься. Я наберу высоту и заложу вираж над офицерской столовой. Я спланирую к, санчасти и пройдусь над ДОСом. Потом на бреющем полете, словно ласточка перед дождем, я пронесусь по нашей улице и уйду через реку к поселку бумажного комбината, к нашей закрытой на лето школе.

Мы сделаем точно такие же крылья Эдьке с Киткой и будем летать втроем. Весной перед ледоходом и осенью перед ледоставом мы не станем перебираться на жилье в холодную, пустую школу. Зачем? Теперь нам река не помеха. Портфель — к поясу, и полетел на уроки. Внизу трещит лед, лезут друг на дружку льдины, а нам хоть бы что! Машем себе крыльями и посмеиваемся.

Мы дадим своим крыльям имя Горбовского. Пусть все знают Горбовского. И тот, кто забрал его чертежи, пусть знает. Он небось хотел сам построить махолет. Да у него не получилось. На чужой беде никогда ничего не получается. А крылья Горбовского будут жить.

Мы обязательно пошлем чертежи крыльев в Москву, во Всесоюзный комитет машущего полета. Нас вызовут в столицу, чтобы испытать крылья. Испытывать их будут в Кремле. Мы взлетим над Спасской башней, над Красной площадью, над университетом, и миллионы москвичей, задрав головы, будут искать нас в небе. И все убедятся, что крылья Горбовского могут парить в воздухе сколько угодно. И каждый москвич захочет иметь такие крылья. В ЦУМе выстроится очередь. А мне позвонит по телефону космонавт Герман Титов и скажет:

«Послушай, Тимофей, мне очень нужно пару крыльев Горбовского, но совершенно нету времени стоять в очереди…»

— Послушай, — сказал мне Кит, — зачем ты, так же само, сюда заклепку колотишь? Сюда совсем не нужно заклепку. Тут и так крепко.

— А в какой цвет мы их покрасим? — спросил Эдька.

Я вдруг ни с того ни с сего разозлился:

— Ни в какой!

— Мы звезды на них нарисуем, — сказал Кит. — На звезды краски мало нужно. А без звезд нельзя. Я сам нарисую красные звезды. Я знаю, как их рисовать.

Наш Кит знал все. Не знал он только одного: готовясь к полету, никогда не нужно торопиться.

Глава десятая. Помылся — закрой душ

Одевались крылья вместе со штанами-юбкой. Старая перкаль шелушилась кусочками зеленой краски. За плечи накидывались ремни. Кисти рук тоже продевались в ремни.