Тимкины крылья

— А что такое? — состроила она удивленную мину.

— Его ведь из-за тебя… а ты…

— Тимка, это не твое дело, — сказала Феня. — Ты не дорос еще.

— «Не дорос»! — крикнул я. — Женщина тоже должна быть рыцарем! За декабристами жены даже в Сибирь ехали на каторгу.

— Ну, хватит! — сказала Феня. — Иди домой, тебе спать пора, декабрист.

Домой я не пошел. И к Эдьке с Киткой не пошел тоже. Они дожидались меня в курилке возле зарытой в землю бочки с водой. Мне было стыдно перед ними, что у меня такая сестричка.

В блеклом небе мигала неяркая звездочка. Недалеко от нее — еще одна. Тихая светлая ночь дышала речным туманом. На крыльце широкой веранды при входе в Дом офицеров вспыхивали огоньки папирос. На футбольном поле сражались городошники. Было совсем светло, только все виделось словно сквозь подсиненную кисею.

Я пошел в холостяцкую гостиницу.

Руслан сидел в своей комнате на койке и играл на аккордеоне. Он играл и пел:

— «И лишь тебя не хватает чуть-чуть».

На губе у него дымилась толстая сигарета с золотым кончиком.

— Меня Феня попросила зайти к вам, — сказал я. — Говорят: «Сходи, пожалуйста, может ему нужно чего под этим… арестом».

Руслан нажал кнопку и выпустил из аккордеона воздух.

«Фу-х-х!» — с облегчением выдохнул аккордеон.

— Так и сказала? — спросил Руслан.

— Так и сказала, — подтвердил я.

— Хороший ты парень, — похвалил меня Руслан. — Главнее, врать еще не научился. Не получается у тебя вранье. Конфетку хочешь? «Тузика»? Час сосу, час из зубов выковыриваю. Ты разве не знал, что подполковник отменил двое суток?

Он спустил с плеча ремень аккордеона и полез в тумбочку за конфетами.

Я стоял и, как дурак, хлопал ушами.

Не могла уж мне Феня сказать, что он совсем и не под арестом, а так чего-то! Может, снова уже поругались.

Разберешь их тут!

Глава седьмая. Принц Гамлет

С закопченного потолка падали капли. Скользкие деревянные ступени обжигали ноги. Худущий старикан с козлиной бородкой хлестал себя на полке веником и восторженно вскрикивал:

— И-их! И-их!

Дядя Жора ошпарил под краном веник и полез к худущему.

— И-их! И-их! — нахлестывал себя худущий, вскидывая бороденку.

Он был такого маленького роста, что свободно прошел бы под вытянутой дяди Жориной рукой. Не нагибаясь.

Я полез за дядей Жорой. Уши у меня закручивались от жары, как ломтики колбасы на сковородке. От взмахов стариканского веника по телу прыгали пупырышки.

Наверху я ткнулся лицом в таз с холодной водой и кое-как отдышался.

Дядя Жора молотил веником быстрее худущего. Надо мной полыхали огненные смерчи.

— И-их, граждане! — стонал старикан, чувствуя, что начинает отставать от дяди Жоры. — И-их, разъязви меня в печенку! И-их, пресвятая дева, радуйся! И-их…

Рука у дяди Жоры летала через плечо, за спину и по бокам.

— Хуг-хуг-хуг! Хуг-хуг-хуг!

— И-их-их-их! — визгливо подпевала бородка.

Я вывалился из парилки чуть ли не на четвереньках. Непонятно, как я добрался до ближайшей лавки. Я вообще еле очухался.

По-настоящему я пришел в себя только под холодным душем. Но, как только я залез под душ, так ко мне сразу скопилась очередь. Плескаться в кабине почему-то разрешается только взрослым. Нашему брату можно плескаться лишь в шайке.

Взрослые стояли полукругом и ждали. Один ждал намыленный. Мыло лезло ему в глаза. Он нарочно не смыл с головы мыло, чтобы давить на мою психику. Другой, с волосатой грудью и щеткой на длинной ручке, смотрел на меня так, словно я задолжал ему один рубль и двадцать копеек. Сквозь густые черные волосы кожа на груди у него не просматривалась. Щетку волосатый держал на плече, как знамя.

Этот, который со щеткой, все же выжал меня из кабинки. Волосы на груди росли у него в десять раз гуще, чем у Тараса Коваленко на голове. Зимой дядя со щеткой свободно мог обходиться без свитера.

— Вам не дует? — вежливо спросил я, когда он меня выжал.

— Ай? — закричал он, морщась.

Вода хлестала ему по ушам. Он все равно ничего не слышал из-за ее шума.

— Помылся — закрой душ! — крикнул я, показывая на табличку над кранами.

Он обозвал меня кретином и замахнулся щеткой на ручке.

— Ну, ну! — отскочил я. — Поосторожней!

Вот ведь народ! Не дал мне помыться и еще замахивается!

Люди в очереди молчали. Они, наверно, думали, что мы родственники и просто шутим. Они, наверно, думали, что он меня по-родственному из кабинки выжал.

Я взял свою шайку и отправился искать свободную лавку. Все лавки были заняты. Мне досталась лавка с трещиной. Кто-то умудрился раскокать толстенную мраморную плиту. Кусок плиты ползал туда и обратно. Трещина подо мной то увеличивалась, то уменьшалась. Дяде Жоре я уступил нетреснутый конец, а сам чувствовал себя, как полярник на льдине. Только полярники боятся утонуть, а я боялся, как бы меня не ущипнуло.

— Дядь Жор, — сказал я, — а мне зуб выдрали.

Про то, что зуб был молочный, я умолчал. Я никому не говорил, что мне выдрали молочный. Не хватало еще в моем возрасте иметь молочные зубы!

— Где? — спросил дядя Жора, будто зубы могут расти не только во рту.

Я распахнул рот и прогудел:

— А-а…

— Силен, — качнул головой дядя Жора.

— И даже не пикнул, — расхвастался я.

— Скажи ты!

— И почти совсем не страшно было.

— Почти?

— Ага.

— А мне у зубного всегда страшно, — признался он, намыливая грудь и руки. — Как в кресло к зубному врачу сяду, так мне гестапо мерещится.

— А вы правда подполковника Серкиза боитесь? — спросил я.

— Еще как, — сказал дядя Жора.

— И страшнее его для вас ничего на свете нет?

— Зачем нет? Страшнее кошки много зверей на свете.

— Почему кошки?

— Ну, это говорят так.

— А чего вы больше Серкиза боитесь?

— Фу ты! — сказал дядя Жора. — Мало ли, чего я боюсь. Я списка не составлял. Накось, тирани спину.

Он вытянулся на лавке. Мыльная иена затекла в щель на мраморной доске. Я тер дяди Жорину спину, словно строгал ее рубанком. У меня даже пот с носа закапал.

— Угу, угу, — приговаривал дядя Жора. — Смой теперь.

Я смыл пену, и мы поменялись местами. Одной рукой дядя Жора держал меня за плечо, чтобы я не выскользнул на асфальтовый пол, а другой надраивал спину.

— Хватит! — орал я. — Довольно! И смывать не надо! Я сам!

Он, наверно, протер мне спину до позвоночника. Спина пылала, как кухонная плита. Пришлось отливать ее из шайки холодной водой.

Дядя Жора все мылся и мылся. Я еле дождался, когда он намоется.

В прохладном предбаннике старикан с козлиной бородкой пил из бутылки пиво и обсуждал с волосатым дядей политику президента Джонсона. Волосатый уже вытерся, и грудь у него совсем закучерявилась, будто на ней сделали химическую завивку.

Если бы, когда я вывалился из парилки, дядя Жора был рядом, волосатый бы небось не выжал меня из кабинки. И щеткой бы на ручке не стал замахиваться.

— Взрослый, — сказал я кучерявому, — а безобразничаете! Будто вам одному хочется помыться!

— Ай? — встрепенулся он и с опаской поглядел на дядю Жору.

— А еще в жилетке, — сказал я.

Про жилетку я, конечно, зря сказал. Но ведь обидно. Там — так замахивался, а здесь — увидел дяди Жорины мускулы, сразу перепугался:

— Видали мы таких! — добавил я.

И в тот же момент тяжелая дяди Жорина ладонь больно залепила мне пониже спины.

Я даже присел от неожиданности. Щелчок раздался на весь предбанник.

— Ваш? — возмущенно спросил кучерявый.

— Наш, — буркнул дядя Жора.

— Безобразие! — сказал кучерявый старикану с бородкой. — Не умеют детей воспитывать, так не заводили бы.

— Знамо, безобразие! — откликнулся старикан. — Но ты не боись, мериканцев все одно во Вьетнаме побьют. А пиво, разъязви меня в печенку, несвежее. Взгляни, сынок, которо здесь число пропечатано. Взгляни, родимый.