Страница 3 из 7
Однажды, когда я лежал в воронке от мины на склоне холма в Тунисе, ожидая конца обстрела, мне в голову пришла мысль, что Террада и Пип не разлучатся до тех пор, пока их не разлучит сама Америка. Иными словами, их спор кончится лишь тогда, когда Америка выберет одно направление или другое. Но этого пришлось ждать еще целых восемь лет.
Я переписывался с Пипом всю войну, и когда через год после ее окончания я поселился в Кембридже, штат Массачусетс, Пип и Джуди приезжали ко мне из Вашингтона со своим прелестным крестьянским отпрыском.
— Как вы его назвали? — спросил я Пипа, когда они приехали в первый раз.
— Лестер, — как бы извиняясь, ответил Пип.
Я понял, что идея принадлежала не ему.
Он был все такой же. От прежнего Пипа он отличался лишь тем, что теперь принимал непосредственное участие в определении американской внешней политики. Его очень огорчила смерть Рузвельта, хотя тот и был политическим деятелем джефферсоновского типа. Тем временем Террада становился все более и более заметной фигурой благодаря своим пламенным выступлениям в различных сенатских подкомиссиях по вопросам обороны, финансов и внешней политики США. Террада открыто призывал к созданию железного занавеса между. Россией и Америкой, и одно из его заявлений Пип прочел в газете, когда в июле 1946 года он гостил у нас в Кембридже. Пип в отчаянии покачал головой.
— Глупый старина Лестер, — произнес он.
Джуди это не понравилось.
— Что-то ты начинаешь относиться к Лестеру слишком уж свысока, — сказала она. — Лес — человек принципов, а именно в таких людях нуждается сейчас Америка, и они у нас будут.
Пип ничего не сказал, но я слышал, как он тяжело вздохнул, ибо он так же, как и я, понимал, что наступает пора политической реакции, которая наложит свой отпечаток не только на его отношения с Террадой, но и на политику страны в целом. Эра Маккарти только начиналась, когда я покинул Кембридж и вернулся в родной Лондон. Я радовался, что не буду присутствовать при разгуле инквизиции, когда «мифотворцы с принципами» станут судить мыслящих «еретиков».
Однако прошло какое-то время, прежде чем реакция достигла своего апогея, и мне еще раз удалось повидаться с Пипом, когда он приехал в Лондон с Джуди и трехлетним сыном. Я сразу почувствовал, что в их отношениях не все ладно. У них ни в чем не было согласия, особенно в вопросах воспитания мальчика. Джуди была ярой поклонницей Фрейда и не желала стеснять ребенка никакими ограничениями. Пип же придерживался более разумных взглядов на развитие человеческой личности.
— Характер, — говорил он, — вещь слишком важная, чтобы доверять его формирование самим детям. Они просто погубят или покалечат его.
Джуди не соглашалась, и я понял, что маленький Лестер очень скоро попадет в руки психиатра.
Пипа это приводило в отчаяние. Приводило его в отчаяние и многое другое, что происходило в Америке, но о чем он больше не говорил. Только прощаясь со мной в Лондонском аэропорту, он сказал:
— Возвращаюсь к нашим мужественным и благородным охотникам, Кит…
Я знал, что это за охотники, и потому не очень удивился, когда через несколько месяцев прочел в «Таймс», что Филип Лоуэлл должен предстать перед Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности и что вызывают его туда для выяснения фактов, сообщенных Комиссии Лестером Террадой, Террада, говорилось в «Таймс», назвал Лоуэлла одним из советников Рузвельта, который ратовал за оказание помощи китайским коммунистам. Появление такого сообщения в печати было уже началом скандала. Террада заявил, что дал показания против Лоуэлла только для того, чтобы защитить своего друга от его же собственного безрассудства, и что он хочет спасти Лоуэлла, пока связь с китайскими коммунистами не погубила его.
— Нет, не может быть! — простонал я, когда прочел об этом.
Не прошло и недели, как мужественная попытка Террады спасти друга от его же собственного безрассудства превратилась в беспощадное обличение, причем Террада припомнил все, что он узнал о Пипе за десять лет их дружбы, не упуская ни малейшей детали, подтверждавшей его отрицательное отношение к американской системе, — например, то, что он восхищался Барром; Террада всякий раз подчеркивал, что Пип всегда выступал против того, что составляет самую основу американского общества, и это шаг за шагом привело его, советника Рузвельта по Китаю, к предательству коренных интересов Соединенных Штатов Америки.
Материал, конечно, был сенсационный, а Террада наконец-то выступил в роли, о которой давно мечтал. Он был великолепен — роскошная шевелюра, могучий торс, необычное имя; когда он употреблял такие высокие, громкие слова, как «республика», «демократия», «государство», «заговор», они звучали как-то по-особому. Надеяться Пипу было не на что. Я думаю, он это прекрасно понимал. Однако он не сложил оружия. Он ни в чем не признался, только говорил, что Америка 1950 года слишком полагается на свою великую, уходящую корнями в историю демократию, которой прикрывают свою продажную сущность люди, стремящиеся втянуть Соединенные Штаты в бессмысленную войну в Юго-Восточной Азии. Однако этот дар Пипа понимать настоящее и предвидеть будущее только глубже затянул его в трясину, которую подготовил для него Террада. Положение Пипа все ухудшалось. И в конце концов слушание дела свелось к смертельному поединку между Пипом и Террадой. И Пип этот поединок проиграл, к тому же судьба, видно, решила его добить, и вскоре стало известно, что Джуди ушла от него и суд лишил Пипа отцовских прав.
— Знаешь, по-моему, она совсем сошла с ума, — сказала мне моя жена Эйлин. Она очень хорошо относилась к Пипу, как почти все женщины. Он внушал им доверие.
Затем последовал еще один удар. Когда Комиссия покончила с Пипом, в газетах появилось объявление, что Джуди вышла замуж за Терраду, и это, несомненно, доконало Пипа. «Патриоты» дважды избили его на улицах Вашингтона, и две больницы отказали ему в первой помощи. Тогда-то он и уехал в Европу, вероятно, через Мексику. Он не был сломлен, но выглядел растерянным, постаревшим, настороженным, хотя у него была все та же открытая улыбка и мягкая учтивость манер.
Первые два года в Париже ему жилось очень тяжко, но он не утратил природной способности анализировать и предвидеть, к тому же он был хорошим репортером, и постепенно американские газеты начали печатать его материалы под вымышленным именем. В конце концов он стал кое-что зарабатывать и уже мог существовать как бедный изгнанник. К счастью, в эти черные дни рядом с ним оказался близкий человек — молодая француженка по имени Моника Дрейфус. Это была умная, волевая девушка, невысокая, стройная, с мягкими кошачьими движениями. Она обладала достаточным умом и физической силой, чтобы защитить Пипа от всех, кто приближался к нему с дурными намерениями, и готова была оказать ему любую поддержку. Именно Моника поддерживала его в те часы, когда ему хотелось смириться со всем и исчезнуть с лица земли. Пип начал пить — то немного, то довольно основательно, и тогда Моника говорила ему, что не собирается терпеть эту нелепую американскую привычку пить от отчаяния.
— Все это мы видим в кино, — говорила она. — Но если ты хочешь, чтобы я была с тобой, пей, только когда ты счастлив, а не когда тебе плохо. В противном случае я запрещаю тебе пить.
Моника была из породы решительных наседок и своим громким голосом и галльской логикой заставляла умолкнуть Пипа. Тем не менее он продолжал пить, и, мне кажется, именно алкоголь спасал его в течение первых двух лет пребывания в Париже, когда он особенно остро ощущал безвыходность своего положения, — алкоголь и Моника, которая заботилась о нем до тех пор, пока он сам не начал заботиться о себе. В последнее время к Пипу стала понемногу возвращаться прежняя вера в Америку (о надеждах я не говорю), которую он так любил. Потому-то мне и хотелось сначала убедиться, что встреча с Террадой на Кап-Ферра не отбросит все назад. Итак, я решил прежде посоветоваться с Моникой, узнать ее мнение на этот счет.