Страница 38 из 39
Есть собиратели, которые подбирают только редкие книги или книги лишь по одному вопросу, и хорошо, что такие собиратели существуют. Наши основные библиотеки именно им во многом обязаны своим богатством: собрание Черткова по "россике" или собрание книг историка И. Е. Забелина составляют один из фондов Государственной исторической библиотеки, а сотрудники в библиотеке имени В. И. Ленина в Москве, или в Публичной библиотеке имени М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, или в библиотеках Пушкинского дома и Литературного музея с признательностью назовут имена десятков собирателей, обогативших своими уникальными собраниями эти книжные хранилища.
Но если говорить о собирательстве в широком смысле, то собирать, конечно, книги надо не по признаку их редкости, а по тому, что близко и нужно, что хочешь всегда иметь рядом с собой. Собирательство без разбора означает простое коллекционерство, с единственным желанием побольше и понаряднее набить книг на полки.
Я никогда не гнался за количеством книг. Я даже разочаровывал некоторых, полагавших, что у меня большая библиотека. У меня небольшая библиотека, но она состоит из книг, которые по той или иной причине мне близки или (186) нужны для работы; в частности, именно благодаря некоторым из них я написал эту книгу.
Ни разу, кстати, не помышлял я писать о книгах. Меня не побуждали к этому и чужие примеры; я просто радовался им, но, все же, поразмыслив как-то, решил, что если знаешь кое-что о книгах, почему бы не рассказать об этом? Почему бы не обратить, так сказать, в книжную веру еще десяток-другой молодых книголюбов, заразить их примером собирательства, вдохновить на трудное, но несомненно увлекательное дело?
Мне всегда грустно видеть старых знатоков книги, которые никому не передали своего опыта. "Вот стал я стар, стал плохим работником... и как обидно, что ни одного ученика не оставил, не на кого порадоваться",- сказал мне как-то знакомый старый книжник. Я помню, как печалился П. П. Шибанов, что один из бывших его учеников так и не стал хорошим знатоком книги по недостатку необходимых для этого качеств.
- Деревяшка,- определил Шибанов скучающе,- ничего не впитывал.
Он зато глубоко ценил и любил другого своего ученика - Рафа Карповича Карахана, работавшего вместе с ним в "Международной книге", а затем в книжном отделе московского Дома ученых. Карахан не только знал книгу: он учился у Шибанова и науке о книге, составляя любовные и почти вдохновенные описания для каталогов. Карахан принадлежал к числу бескорыстно преданных книге людей, и не один московский ученый, без сомнения, помянет добрым словом этого вечного хлопотуна по книжным делам и приятнейшего, образованного человека.
Обращая взгляд в сторону своих книжных полок, мысленно продолжаю я историю книг, связанную с судьбами писателей; не всегда эти судьбы благополучны, имена некоторых писателей иногда забыты, и всегда радостно извлечь из забвения эти имена, напомнить, что и самые скромные литераторы прошлого были деятелями литературы, создавали карту звездного книжного неба, на котором именно созвездия и определяют величие светил.
Глядя на свои книги, вспоминаю я и старых букинистов, помогавших мне советом и опытом: я никогда не забуду старейшего книжника Александра Михайловича Михайлова, полуослепшего, поднимавшегося ко мне на (187) четвертый этаж едва ли не на ощупь, с единственным желанием, чтобы редкая книжка осталась в верных руках. Не забуду я и Алексея Васильевича Симакова, унаследовавшего от своего отца, славного собирателя народных песен В. Симакова, глубокую преданность книге. Портрет А. В. Симакова висит в Книжной лавке писателей рядом с портретами писателей, и, думая о Симакове, я всегда вспоминаю традиции близкости книгопродавцев к литераторам, идущие еще с пушкинских времен.
Окружающие тебя книги всегда должны быть такими, чтобы, обратившись к книжным полкам, иметь все основания сказать: "Друзья мои - книги" и услышать от них воображаемое ответное признание: ведь биография книг есть в то же время и биография того, кто собирает их.
ЛЮБИМОЕ
У меня, как и у многих читателей, есть свои любимые книги. Они не в футлярах и не в дорогих переплетах, они не значатся в справочниках как "редкость" или "редчайшая". Они просто близки мне, сердечны по своей чистоте и необходимы по внутренней значимости.
Много лет встречался я мимоходом с одним тихим, молчаливым человеком, мы раскланивались с ним и расходились в разные стороны. Я его близко не знал; знал, что это писатель, некоторые его рассказы читал, они мне нравились. А потом этот писатель умер; умер как-то незаметно, в разгар войны, и вот вышел том его избранных рассказов, и Андрей Платонов глубоко вошел мне в душу каким-то своим сердечным, необычайно нежным и мудрым отношением к людям, которые стали героями его рассказов. С опозданием, как это нередко случается, я с горечью подумал, что недостаточно знал этого отличного писателя.
(188) Но у писателя остаются книги, и им нередко дано стать друзьями читателя уже на вечные времена. Я только недавно узнал, что Эрнест Хемингуэй назвал имя Платонова среди имен тех писателей, у которых он учился писать, и порадовался признанию Платонова, ставшего близким не мне одному... Почти то же самое мог бы сказать я и о рассказах молодой, рано умершей английской писательницы Кэтрин Мэнсфилд, рассказах трогательных и глубоких, написанных под влиянием Чехова.
С книгой М. Горького "Рассказы 1922-1924 гг." для меня связано воспоминание о ветреном вечере в Сорренто, о большой тревожной душе старого писателя, подарившего мне эту книгу в своем пустынном большом кабинете, за окнами которого уже несколько дней подряд сирокко раскачивал ветки деревьев с золотеющими плодами апельсинов... Книга, однако, близка мне не только благодаря этому воспоминанию и не только потому, что на ней есть надпись Горького: в ней помещен один из его лучших рассказов - "Отшельник", который я впервые прочел именно в Сорренто, радуясь силе и богатству русского языка.
"Стефан Цвейг, находящийся в настоящее время в путешествии, просит извинить его, что в этот раз он не может послать свою книгу лично".
Так звучит по-русски текст, напечатанный на карточке, вложенной в одну из книг Цвейга и присланной из Вены издательством, выпустившим эту книгу.
Я берегу эту книгу не меньше, чем другие книги Цвейга, присланные им лично. Книга эта вышла в ту пору, когда в Австрии уже слышался стук сапог гитлеровских солдат, когда Цвейг в последний раз прошел по дорожкам своего сада на горе Капуцинов в Зальцбурге и простился с ним навсегда, отправившись в последнее странствие, завершившееся трагическим финалом его жизни... Книги иногда раскрывают большее, чем в них написано: они хранят в себе смятение чувств и жгучую тайну самого автора; перифраз названий книг Цвейга в данном случае не только уместен, но и напрашивается сам собой.
Мне дороги и другие книги Цвейга не только потому, что они связаны с личностью этого большого писателя и глубоко сердечного и нежного человека, которого я знал. Они дороги мне тем, что дарили меня читательскими радостями: я не преувеличу, сказав, что, например, рассказ, (189) Цвейга "Лепорелла" стоит в одном ряду с "Простым сердцем" Флобера.
Неизменно ощущаю я, как взволнованных собеседников книги Александра Малышкина "Севастополь" и "Люди из захолустья". Тот, кто захочет прочесть одни из самых правдивых страниц о первых днях революции, о становлении нового мира, пусть обратится к книгам Малышкина: их искренний голос встревожит не одно молодое воображение, и книги Малышкина станут надежными спутниками не для одного из читателей.
Есть книга, похожая на сгусток человеческих страданий и вместе с тем на сгусток воли и мужества: "Репортаж с петлей на шее" Юлиуса Фучика. Эта книга страдалица, но она и победительница. Она продолжает историю книг замученных и загубленных, просиявших, однако, из стен заточения, презревших насилие и указывающих человеку