Страница 28 из 39
У меня, дорогой мой, бывали разные мечты. Я переживал приключения в далеких краях с названием, как звуки гавайской гитары, был вождем революционной армии на баррикадах Нью-Йорка, странствовал человеком-невидимкой, открывал конгрессы ученых… Но мне никогда не приходило в голову, что я вдруг стану знахарем или доктором-невидимкой!
Я принимал больных только раз в неделю, в ночь с субботы на воскресенье. Одного больного, правда, я не только принял немедленно, но и задержал его у Гжеляковой в комнатке за перегородкой. Это был серьезный риск, но что же делать, я не мог поступить иначе — речь шла о жизни человека…
В нашу усадьбу принесли паренька лет шестнадцати. Мать рассказала, что дня три назад она вошла в сени, где обычно спал Юзек. Увидев, что сын еще не встал, мать прикрикнула на него — солнце, мол, давно взошло, а ты лодырничаешь. Но тот даже не шевельнулся, смотрит на нее и смеется! рассердившись, она подбежала к нему ближе и вдруг видит: Юзек лежит неподвижный и стонет. Приступ, правда, прошел, но через некоторое время на парня снова нашло «бешенство». Это стало повторяться все чаще и все страшнее. За все это время он глаз не сомкнул, адские муки испытывал, и если б только мог, он все изгрыз бы на себе от боли, добро еще, что в этот момент ему никак не разжать челюстей.
Гжелякова, подробно расспросив ее, узнала, что Юзек недавно наступил босой ногой на ржавый гвоздь возле конюшни, однако не обратил внимания на эту маленькую ранку и продолжал разбрасывать в поле навоз.
Кичкайлло же сообщил мне то, что он сам заметил: когда паренька принесли в комнатку за перегородкой, он был совершенно спокойным, но стоило ветру стукнуть ставней, как парень вдруг подпрыгнул, напружинился, выгнулся и застыл с откинутой назад головой, с лицом, искаженным ужасной улыбкой.
Я понял: Risus sardonicus — сардонический смех! Заболевание столбняком. Надо немедленно ввести противостолбнячную сыворотку.
Я подошел к своему мешку и, готовя шприц, пояснил Кичкайлло, что ему делать.
Прежде всего он отправил домой родных мальчика, потом закрыл двери, зажег свечи в темной комнатке за перегородкой и, подойдя к Юзеку с ужом, извивающимся вокруг его руки, как сумел объяснил ему, что эта змея высосет из него болезнь. Пусть он не пугается, когда почувствует укус, змея хорошая, ученая.
Юзек понял не очень хорошо, но был согласен на все, лишь бы утихла боль.
Когда Кичкайлло надел на него капюшон, настала пора действовать мне.
Сначала я впрыснул морфий, чтобы унять боль. Затем прижег рану на ноге и ввел в вену пятьсот тысяч единиц противостолбнячной сыворотки.
Ночью Юзек немного вздремнул. Утром я повторил укол, на этот раз сыворотку ввел в ягодичные мышцы.
Постепенно припадки становились все реже и слабее, а через две недели паренек, «кусанный змеей», отправился домой в добром здравии.
Весть о чудесном знахаре широко разошлась вокруг. Каждую субботу, вечером, у овина собирались больные, которых Гжелякова поодиночке вводила в хату. Исцеленные приносили ей деньги и подарки. Но она не принимала.
— Наш знахарь не берет, — поясняла она изумленным людям. — Он не может брать, клятву такую дал.
Я действительно поклялся. Поклялся памятью Леньки, что, даже если это будет стоить мне жизни, немецкие лекарства пойдут в польскую деревню, где я нашел убежище и друзей…
Охота на фазанов
Случаи, милый мой, для того и существуют, чтобы ими пользовались, не то они возьмут над нами верх. Это мой девиз. Можешь, если тебе хочется, пустить его в оборот под своей маркой.
Я воспользовался случаем с икотой, чтобы под прикрытием знахарской деятельности Кичкайлло начать врачебную практику в деревне.
Мы работали в ночь с субботы на воскресенье, в воскресенье я спал, а с понедельника изнывал от безделья в залитой солнцем светелке. Иногда, в сумерки, я выходил в лес и возвращался на рассвете, после чего снова спал до обеда. Ты, конечно, понимаешь, как мне все это надоело.
Здоровый человек должен иметь работу, которую любит, дело, которому служит, должен бороться за что-то, к чему-то стремиться, чтобы не облениться, не опуститься окончательно.
А тут ничего… оторванная пуговица, как говаривала доктор Клюква! Не совсем так, конечно. Я все же лечил, помогал, все это было. Но у меня оставалось шесть свободных дней в неделю. Что делать? Как связаться с миром страдания и борьбы? Не мог же я сидеть сложа руки и ждать, пока зять Кичкайлло выправит бумаги! А если он их вообще не выправит?
Случай, как обычно, подсунул новые возможности, неожиданно подсказав нужное направление моей деятельности.
В канун Петрова дня Кичкайлло собрался на уток. Не знаю почему, но испокон веков этот праздник, названный именем одного из самых кротких апостолов, и у вас и у нас служил началом истребления водяных птиц. Знаю только, что двадцать девятого июня ни один настоящий охотник не усидит дома.
Не усидел, разумеется, и Кичкайлло. Он ссылался на то, что у нас давно не было свежего мяса, что скоро уже уборка, что он пойдет на охоту с Петреком — парень заслужил это, работает, как взрослый мужчина.
На этот раз с ним пошел не только Петрек, но и Юзек, «кусанный змеей»; которого теперь звали на деревне просто Кусаный. Тот самый Юзек, которому я делал уколы и который считал себя обязанным жизнью знахарскому искусству Кичкайлло и его ужу. Помнишь? Я тебе о нем уже говорил…
Кичкайлло вернулся через два дня поздним вечером первого июля (я хорошо запомнил эту дату, историческую дату!). Гжелякова и дети уже спали, и он, бросив на лавку связку уток, заглянул на лестницу, которая вела в мою комнату. У меня еще горел свет.
Я лежал, поглощенный чтением Иськиных книг. Военные и сельскохозяйственные книги Гжеляка давно уже были изучены, а не удовлетворенная досыта давнишняя привычка (чтение ведь в конце концов становится привычкой) требовала своего. Чтобы хоть немного насытить ее каким-нибудь печатным словом, я листал хрестоматии для пятого класса, сказки, исторические рассказы.
Я как раз отложил в сторону «резню в Праге» — страшное описание бесчинств разъяренной екатерининской солдатни — и думал о том, что в Иськины годы мне приходилось читать не менее потрясающие рассказы о том, как поляки правили в Кремле во времена Самозванца и Мнишек. Я помнил даже стишок из истрепанной школьной хрестоматии дореволюционных времен о том, как зарубили в лесу Сусанина…
Как же сильны старые счеты и слепое предубеждение, если, переходя из поколения в поколение, они отравляли душу с детских лет, служили преградой для содружества наших двух народов! Двух братских народов, у которых всегда были общие враги: татары, турки, шведы, немцы… И которые всегда убивали друг друга во славу чужого оружия!
Соседские раздоры, семейные споры из-за земли по ту или по эту сторону реки из-за того, как шептать молитвы, по-древнеславянски или по-латыни, из-за того, кто является первенцем в славянской семье…
Что ж, неужели действительно история ничему не учит? разве общее дело и стремление не могут объединить нас, например теперь, перед угрозой истребления?
Скрипнула дверь. Осторожно ступая грязными сапогами, вошел Кичкайлло. Над бровью у него красовалась шишка величиной с яблоко, в лице чувствовалась какая-то неуверенность.
— Спишь, дохтур?
— Нет, читаю. Садись.
Кичкайлло присел на край кровати. Она охнула под ним, но выдержала.
— Ну, так как охота?
Он вздохнул:
— Несчастливая охота…
Однако голос его противоречил словам — в нем звучало скорее торжество, а в щелочках маленьких черных глаз, внимательно изучавших мое лицо, поблескивало лукавство. Кичкайлло явно бил на эффект.
— Так что же? Ни одной утки?
Кичкайлло взглянул с упреком. Так судить о нем! Разумеется, настреляли целую кучу: семнадцать уток и пять фазанов…
И он положил мне на грудь, поверх перины, пять жандармских блях.
Я сел.
— Да, фазаны необычные! Как же ты их подстерег?