Страница 25 из 39
Видно, разговор этот запал ей в душу, потому что она вернулась к нему и в другой раз, когда была посвободнее.
Из ее рассказов, а также из бумаг Гжеляка я узнал следующую историю.
История одной усадьбы
В 1911 году Антось Гжеляк пошел в солдаты. Он попал в пехоту в далекий город — Пензу, а город этот, как одинокий пень, торчал над рекой Сурой. Антось бездумно шагал в строю, лихо козырял, стрелял метко, как все курпяне, — получил даже знак отличия. По воскресеньям он ходил в костел на Лекарской улице (Ходил, ходил! Можешь мне верить, я бывал в Пензе: там есть небольшой костел). Вечерами лузгал семечки: кто же в Пензе не лузгал семечек в саду, где стоит бронзовый поручик, которого за стихи застрелили на Кавказе…
На третий год Антося отправили в унтер-офицерскую школу. Он должен был уже вернуться домой, но вспыхнула война. Пошел на немца младший унтер-офицер Гжеляк. Пошел под командой русского генерала немца Ренненкампфа и на Мазурах попал в плен. Три года он был невольником в большом имении возле Лигницы, насмотрелся, как там немцы за землей ухаживают. И тогда, пожалуй впервые, стал мечтать о собственном большом хозяйстве со всеми прусскими новшествами.
Был 1917 год. Немцы формировали польские вооруженные силы [62]. Острув-Коморово превратили в учебный лагерь. Капрал Гжеляк оказался в первом пехотном полку под командой майора Удаловского. Против майора он ничего не имел, он его редко видел, но сержант Бумблис запомнился ему надолго! Худой, длинный, как жердь, с темным монгольским лицом и усами, словно две пики, он безобразно говорил по-польски и мучил прусской муштрой так, что многие готовы были снять сапог, засунуть дуло в рот и пальцем ноги нажать на курок.
Гжеляк выдержал. Наступил ноябрь 1918 года. Вместе со своим батальоном он брал варшавскую Цитадель [63], спас Варшаву от взрыва пироксилиновых складов и вышел из Цитадели взводным.
Потом снова полки, фронты, бои, госпитали, две раны, два креста и одна отсидка под арестом.
В пасхальные дни 1921 года пришел сержант-шеф Гжеляк в свое родное село на побывку. Никто в Вельких Дудах не узнал Антося, даже брат: так изменился парень за эти десять лет.
А в селе ничего не изменилось. Так же, как когда-то, созывали к обедне в страстную пятницу трещотки; так же стояли у могил «турки» в римской одежде с деревянными алебардами в руках; женщины готовили пасхальную еду: колбасы и яйца, украшенные зеленью брусники, лепешки, творог и хрен. Девчата по-прежнему разрисовывали крашеные яйца, а хлопцы во время крестного хода под крики «ура» стреляли у костела.
Искал Гжеляк в Дудах Антося — не нашел. Не было прежнего Антося. Умер он где-то: может, в первом бою под Танненбергом, может, в плену, а может, в польском военном лагере в Коморове. Остался сержант-шеф, парень твердый, видавший виды, и в этих Дудах совсем чужой.
Искал Гжеляк свою невесту — не нашел. Не дождалась, вышла за другого. Оставила у сестры дочь, уехала с мужем в Германию искать работу и пропала. Только Хеля после нее осталась.
Хеле было тогда восемь лет, и жила она у своей тетки, приходившейся Антосю невесткой. Та держало, ее у себя из милости, и Хеля нянчила у нее детей, мыла, убирала, чистила, тайком утирая слезы при воспоминании о школе, в которую ходила всего четыре месяца. Просила за нее учительница, убеждал родных ксендз — ничего не помогало. Брат Гжеляка, Блажей, сам неграмотный, не соглашался на такую роскошь.
Перед отъездом Гжеляк уладил с братом два дела: Блажей должен был ежегодно высылать ему в Варшаву пятьсот злотых за аренду его земельной доли в отцовском наследстве и послать Хелю в школу.
Антось приласкал Хелю, просил написать, когда выучится, дал пятьдесят граммов конфет и уехал.
Он не был в Дудах девять лет. Хеля писала «дяде» три раза. Один раз он ответил, в другой раз прислал три злотых на книжки, рядом с фамилией отправителя стояло знаменательное слово «хорунжий».
После уборки урожая в 1929 году хорунжий Гжеляк приехал к брату, чтобы окончательно уладить дела с отцовским наследством. С братом он поссорился, землю свою отобрал и Хелю тоже.
— Хуже тебе не будет, маленькая, если за меня выйдешь, — заявил он ей деловито. — Пораскинь-ка умом: будут к тебе разные ребята свататься, потому что ты красивая девочка, стало быть, будут любовь, клятвы, посулы, и что дальше? Три, самое большое пять моргов земли, куча детей и свинья в утешение! Только это и ждет в Дудах сироту. А я через год выйду из войска в отставку, сяду на собственное хозяйство. Я уже Мартыковой за двенадцать моргов задаток дал. Так что сосчитай: будет у меня пятнадцать моргов под пахотой и два под садом! А хозяйствовать я буду не так, как эта голь перекатная! уж я им покажу, что можно из земли выдоить!.. Мне нужна хозяйка работящая, чистая, грамотная. Хотел я когда-то на матери твоей жениться. Но она не стала ждать. Так я женюсь на тебе, ты такая же, как она. Надо мне тебя только немножко подрастить да подучить. Поедешь со мной в Варшаву. Пойдешь на курсы сельского хозяйства. А через год, когда малость поумнеешь, справим свадьбу.
Все произошло точно так, как он говорил.
— Варшава, бог ты мой! Я была там, наверное, самой счастливой! — рассказывала Гжелякова. — Ходила на курсы на Горношленской улице, жила в общежитии на Мокотове: училась, у меня были собственные книги, собственные подруги, собственные тряпки, и никто не попрекал меня своей добротой, раз в две недели, по субботам, подружки кричали: «Хеля, дядя пришел!» Я, глупая, стыдилась сказать, что это жених, впрочем, я тогда так и называла его — «дядя». Если была хорошая погода, мы ехали на Беляны, а чаще всего ходили в городское кино на Длугой улице, потому что там у Антося работал кассиром приятель. Напротив кино была большая кондитерская. Здесь, за столиком, Антось расспрашивал, что я читаю, как отношусь к тому или другому человеку, проверял мои успехи и проверял счет — неизвестно зачем, потому что в нем всегда было одно и то же: два стакана кофе (один с молоком, другой без) и три пирожных. А потом мы ехали вместе до Мокотова; Антось как почтительный кавалер всегда провожал меня до самых ворот.
Прекрасный диплом получила Хеля за курсы, и еще более прекрасной была ее свадьба. Она совпала с прощальной пирушкой, которую задал однополчанам Гжеляк. Семью заменил полк. Не было, правда, ни «расплетин», ни «очепин», которые, по обычаю, устраивают родственники новобрачных [64], но зато там было столько гостей, музыки, танцев и вина, что даже лесничий в Дудах не мог мечтать о такой свадьбе.
Гарнизонный костел ослеплял блеском огней и эполет, оглушал звуками мощных органов. Унтер-офицеры пропустили старого товарища с женой под скрещенными саблями — почесть, обычно оказываемая офицерам!
Командир батальона первый поздравил новобрачную и поцеловал ей руку. Все, заметив, что она зарделась, бросились вслед за ним подходить к ручке.
— Ну и хитрец же этот Гжеляк! — то и дело восклицали гости на свадебном пиру в казино. — Заполучил красотку и быстрей из полка бежать!
Молодые вернулись в своя края и стали строить новую усадьбу на опушке леса. Это было похоже на приключенческий фильм. Они жили в шалаше, вокруг шумел бор и стучали плотники, воздвигая хлев, овин и дом.
Дом Гжеляк поставил огромный и светлый, современный, хотя и в курпевском стиле: балки по углам были сосновые, наличники на окнах резные, двери расписные, а крыша заканчивалась парой рогов с крестом и флажком посредине.
На новоселье он пригласил соседей, но явились немногие: бедняки боялись Блажея, у которого были в долгу, богатые не пришли из зависти.
— Посмотрим, — смеялись они, — что этот вояка у земли отвоюет!
— Я им покажу, — грозил в свою очередь Гжеляк.
И показал, как надо вести хозяйство. Однако, чем лучше шли дела у Гжеляка, тем больше завидовали люди.
62
Спекулируя на стремлении поляков к национальной независимости, немцы формировали против России польские легионы.
63
В ноябре 1918 года Польша стала независимым государством, но на ее территории еще находились немецкие войска; в частности, немцы засели в варшавской крепости — Цитадели.
64
«Расплетины» и «очепины» — свадебный обряд, когда невесте расплетают косы и надевают чепец, в который перед этим собирают деньги.