Сопка голубого сна

— Я рад тебе, Павел, с тобой хоть поговорить можно... Живи здесь, сколько захочешь, работу сам себе найдешь.

А буряты по возвращении не показывались. Странно, получив столь щедрые дары, словно бы забыли дорогу к дому. Бронислав решил их не тревожить — раз не идут, значит, на то есть свои причины...

Так прошла неделя, другая. В конце третьей недели заявились буряты — торжественные и нарядные. Старик Хонгодор, Цаган, Дандор и два старших сына. На их новых лисьих малахаях развевались пестрые ленты. Новые тулупы, скроенные как халаты, были расшиты разноцветными нитками, все остальное на них тоже было прямо с иголочки — кисеты, кожаные мешочки для огнива на поясах, отделанные аппликациями унты.

Они сняли шапки, низко поклонились — четыре черных головы и одна серебристая, с косичкой, как мышиный хвостик. Старик попросил у Бронислава разрешения совершить благодарственное жертвоприношение и помолиться духу великого Хонгодора, первого из их яса.

— Ради бога,—сказал Бронислав.—Только вам придется скинуть снег с валуна. Вот лопата.— И он пошел в дом, чтобы не мешать им во время обряда. Застав там Митрашу и Павла, предупредил: — Готовьтесь, буряты настроены очень торжественно и наверняка зайдут сюда.

Действительно, через какое-то время они пришли. Встали полукругом, и старик произнес речь. Говорил он взволнованно, в самые патетические моменты жестикулируя обеими руками, долго и не всегда понятно, но общий смысл его слов был таков — мы пришли сюда, к Сопке голубого сна, нищими и голодными, моля великого Хонгодора о спасении, и вот он вселил в твое сердце, господин наш, жалость к нам, ты дал нам работу, пищу, одежду и оружие. Прими же от нас этот рог, переходивший от отца к сыну в нашем роду испокон веков, последнюю память о великом Хонгодоре, а вместе с ним прими наши сердца и нашу волю, ибо ты наш владыка. С этими словами он протянул Брониславу старый охотничий рог.

Это была, несомненно, реликвия времен Чингисхана, XIII или XIV века. Громадный рог, отделанный серебряным орнаментом, нес на себе печать веков. Тысячи рук стерли целые слова, остались только готические буквы, польские или немецкие, и какой-то наполовину стершийся герб. Удлиненный мундштук тоже пострадал, человеческие губы слизали серебро до самой кости.

Буряты смотрели на него преданно, с благоговением — нельзя было отвергнуть такой дар, просто невозможно. Это было бы смертельным оскорблением.

— Ты даришь мне самое дорогое, что у тебя осталось,— сказал Бронислав, обнимая старика.— Постараюсь быть достойным этого дара и оправдать ваше доверие.

Он поднес рог к губам и дунул в него. Звук был таким мощным, что казалось, потолок приподнялся и снова опал, оконные стекла изогнулись и зазвенели.

Старик объяснил, что у рога три диапазона. Если Бронислав в лесу захочет их позвать на помощь, пусть даст один длинный сигнал и два коротких.

Бронислав поблагодарил и пригласил их к столу. Они уже обзавелись посудой и приборами, поэтому сели все, Павел подал колбасу и сыр «Уда» с красным вином, полученным в подарок от Веры Львовны, жаркое из косули с брусникой и грибами, а в завершение — чай с шаньгами... Во время обеда Бронислав определил гостям участок для охоты.

— К северу от ближайшей сопки, пять верст отсюда и налево до самой реки. Там вы будете охотиться. А жить можете на том же месте, что и сейчас, только я вам советую поставить деревянные избы, а не юрты» Изба, знаете, всегда теплее, удобнее, вместительнее.

Когда они вышли во двор, Цаган хотел забрать свою лайку, но та жалась к Павлу, прожив у него целый месяц, как у Христа за пазухой, да и Павел к ней привязался. Решил купить, стал совать Цагану серебряные рубли, но тот замотал головой.

— Твоя любить лайка — бери... Но потом давать мне все щенки от лайка и Брыс!

— Конечно, отдам тебе всех щенков, только одного, самого первого, себе оставлю.

Таким образом лайка сменила хозяина и была этим очень довольна: всегда сытая, в тепле и ласке, рядом со своим любимым Брыськой. Павел звал ее просто Лайка или Лая.

— Сколько же выпало на их долю обид, унижений, ударов, если нормальное человеческое слово им кажется большой милостью,— задумчиво сказал Бронислав, вернувшись в комнату.

Он повесил рог на стенку над кроватью и не раз потом брал его в руки, рассматривал, гадал: может, этот трофей взят под Легницей, а может, позднее, в Кракове? Тайша Хонгодор командовал отрядом в войске великого хана, а если это происходило позднее, то он состоял на службе у крымского хана... Какой огромный путь из Польши через степи, горы и леса в восточносибирскую тайгу... Само прикосновение к выпуклой округлости рога, отполированного руками бесчисленных поколений, рождало множество мыслей, образов, настроений, приводило на память средневековье с его религиозным фанатизмом и невежеством, с его аскетизмом и развратом, время, когда существовали нищенские и рыцарские ордена, когда молились за каменными стенами, воздвигая стрельчатые арки готических базилик...

Бронислав с самоиронией ловил себя на тоске по средневековью, идеалы которого в наше время уже достаточно высмеяли и разоблачили, как, вероятно, когда-нибудь высмеют и разоблачат наши идеалы. И все же он чувствовал, что томящая его жажда подвига, жажда подвергнуть себя смертельной опасности ради дамы сердца, ради бескорыстной, покорной, идеальной любви, ближе к средневековью, нежели к современности... Если бы здесь водились тигры... Убить тигра и бросить ей под ноги шкуру вместо ковра — вот это был бы хороший рождественский подарок. Ведь убить медведя — не фокус, он всегда сумеет попасть ему пулей меж глаз или под сердце, куда захочет, риск минимальный, разве что ружье даст осечку или поскользнешься при выстреле. С одной рогатиной на медведя идти — вот это охота, но где тут возьмешь рогатину? А как еще можно охотиться без ружья? Пытаясь придумать что-нибудь, Бронислав внезапно вспомнил рассказ Николая о том, как прежде буряты, не знавшие еще огнестрельного оружия, охотились на медведя с треногой. Да, вот это ему подойдет.

Назавтра он попросил Павла сделать ему треногу — выссдой с табуретку, расстояние между ножками — двадцать дюймов, ножки соединить поперечной планкой, вместо сиденья можно прибить сложенную вдвое оленью или лосиную шкуру...

— Когда сделаешь?

— Очень скоро не могу. Доски все полусырые, придется их досушивать на печке дней десять... В общем, через двенадцать дней.

Он принес доски, чтобы просушить их на печи, а Бронислав, прихватив Брыську, решил обойти свои капканы, расставленные на соболей в кедровнике. Единственного пойманного соболя он кинул в заплечный мешок и пошел по тайге вниз в ту сторону, где он в октябре видел берлогу и готовившегося к зимней спячке медведя. Нашел. Рядом с кокорой, под массивной шапкой хвои и снега крепко спал мишка, о чем свидетельствовало одно чистое отверстие, сквозь которое выходил нагретый дыханием воздух, оседая нитками серебристого инея на иголках хвои.

Бронислав ретировался так же тихо и осторожно, как пришел. Отойдя немного, срубил молодую березку, обстрогал и сделал длинную жердь. Прислонил ее к дереву, чтобы взять, когда пойдет на медведя с треногой, и зашагал в сторону бурятской юрты...

Услышав лай, на улицу выглянула Эрхе, оставшаяся в юрте с женщинами. Цаган и Дандор охотились на белок, а старик с двумя внуками ловил рыбу в проруби на реке. Все это Эрхе сообщила Брониславу, весело поглядывая на него смышлеными черными глазками. Она выбежала без головного убора, и Бронислав имел возможность полюбоваться множеством косичек, соединенных бусами. Ее халат состоял как бы из двух частей — юбки и пришитой к ней кофты, на ногах у нее были юфтевые сапоги с короткими голенищами, на толстой войлочной подошве, без каблуков и со слегка задранными кверху носами.

— Я, собственно, пришел к тебе, Эрхе. Хочу тебя попросить сшить мне кожаный мешочек для денег с такой же вышивкой, как ты сделала отцу, только меньше, потому что это для девушки... Сделаешь?