Страница 57 из 101
Митраша вернулся верхом на олене и привел вьючного оленя с продуктами и солью. Бронислав успел к этому времени точно установить места, куда приходят изюбры; теперь они вместе смастерили два ящика и намешали глину с солью. Затем они с вечера приготовили доски, топор, лопату и гвозди, а на рассвете отправились со всем этим в тайгу; сначала шли вдоль ручья, потом свернули к реке и по берегу дошли до оврага. Здесь они спилили средней толщины дерево, оставив пень в половину человеческого роста, приколотили сверху ящик, наполнили смесью глины с солью, насыпав еще дополнительно соли из мешка. Ящик стоял на краю небольшого оврага. На другой стороне росла могучая лиственница.
— Здесь, на этом дереве, сделаем гнездо,— сказал Бронислав.— Луна сзади будет освещать ящик с солью.
Они отошли шагов на триста, чтобы не оставлять рядом с ящиком стружку и опилки, срубили две молодые ели, отмерили по десять шагов, срезали верхушки, сделали три поперечных бревнышка, нарезали ступеньки и все это подтащили к лиственнице. Вырыли там две глубокие ямы, поставили туда ели, засыпали, утоптали и принялись делать нарезы на лиственнице, забивая в них ступеньки. Поднимаясь по ним все выше, они добрались до кончиков елей, соединили их поперечными бревнышками, а сверху настелили доски. Получился треугольный помост, открытый в сторону ящика, достаточно просторный, чтобы на нем удобно было сидеть и даже спать. Осталось только замаскировать гнездо ветками лиственницы.
— На этой высоте изюбр меня не учует, даже если встанет прямо под деревом,— сказал Бронислав, глядя снизу на гнездо.— Ведь все запахи идут вверх.
Они работали не покладая рук, чтобы управиться до обеда. Нужно не меньше двенадцати часов, чтобы выветрился запах человека.
Таким же образом они пристроили второй ящик с солью, примерно в двух верстах оттуда, и стали ждать первого майского полнолуния.
Весна меж тем входила в силу, снег таял, лед на реке набухал и трескался. Появились гуси, за ними лебеди, журавли, аисты и всевозможные виды уток — кряквы, нырки, гоголи, гаги и самые маленькие чирки-трескунки... Вечерами Бронислав с Митрашей стояли на крыльце и смотрели, как они летят в темной выси. Летели косяками, стаями й по нескольку штук, словно дождь, секли звездные просторы, неудержимо стремясь на север; казалось, весь воздух наполнен их голосами, шумом их крыльев... Как подумаешь, что со времени четвертичного периода, когда Север был их родиной, прошло без малого миллион лет, что в результате поочередных обледенений и потеплений менялось лицо земли, на месте лесов возникали тундры и наоборот, поднимался или падал уровень океанов, заливая материки или обнажая сушу, так что исчез Берингов пролив и из Азии в Америку можно было пройти посуху, а они вернулись все равно на Север... Откуда они узнали, что уже можно, что имеет смысл лететь тысячи километров в Якутию и Красноярский край к неисчислимым поймам и рекам, разлившимся, как моря? И как они узнают дорогу, почему не сбиваются и летят, как по нитке? Чем бы ты это ни объяснял — инстинктом ли, манящей силой дальних странствий, секрецией каких-то желез или космическими волнами — все равно, когда стоишь на земле с задранной кверху головой и думаешь: почему, каким образом? — тебя охватывает мистическое благоговение перед этой загадкой бытия.
Митраша оказался работящим и старательным парнем, он много умел и еще большему хотел научиться. Общались они так: Бронислав говорил, а Митраша или отвечал жестами, или писал записки. Писал грамотно, и вскоре выяснилось, почему: оказывается, он любил читать. Привез с собой несколько книг, и однажды Бронислав застал его за чтением. Митраша густо покраснел.
— Нечего стесняться,— сказал Бронислав.— Чтение — прекрасное занятие. Ты что читаешь?
Митраша показал: «Следопыт» Фенимора Купера. Бронислав кивнул с одобрением, он это читал, когда ему было лет двенадцать. Ему стало жаль этого толкового парня послепризывного возраста, читающего с десятилетним опозданием. А Митраша, воодушевленный похвалой, быстро написал: «Он прекрасно пишет о животных и о хороших людях».
Счастлив писатель, пробуждающий первые сердечные порывы, подумал Бронислав, осознав внезапно с горечью, что сам уже лет шесть не держал книгу в руках. Не было ни книг, ни времени, а теперь он уже и не испытывает потребности в чтении. Что-то в нем иссякло. После каторги, работы; у раскален ной лечи, у негр руки и душа были в ранах и ожогах. Руки зажили так, что и следов не осталось, а вот душа засохла в пессимизме. Свою жизнь Бронислав считал пропавшей, и весь мир был ему не в радость. Он не верил в добро, над которым всегда одерживают верх хищники и себялюбцы. Сам зла не совершал, потому что это не доставляло ему удовольствия, да и честолюбие было ему чуждо. Зато любил и ценил хороших людей, чувствовал себя с ними свободно, ничего не боялся. Поэтому был всей душой предан Николаю и готов был жениться на Евке, если та захочет...
В начале мая Бронислав с Митрашей пошли проверять ящики. Около обоих земля была вытоптана, а глины с солью явно поубавилось. Они подсыпали свежей и ждали полнолуния.
Ночь обещала быть ясной, когда Бронислав засел в гнезде. Он прислонился спиной к стволу лиственницы, «Парадокс» положил на колени, натер ствол и мушку белым клейким мелом и приготовился ждать. Закат еще не погас, но внизу под деревьями стемнело. Однако ящик на той стороне оврага был виден хорошо. Вместе с сумерками налетел ветер, вытесняющий, казалось, своими порывами свет и заполняющий пустоту. Он нагнал тяжелые тучи, застившие луну и звезды, так что лишь моментами, в разрывах между ними лунный свет заливал узкий овраг, ящик и пространство вокруг него. Ветер гулял в верхушках деревьев, гнул и теребил их, лес шумел взволнованно, как море. Дело дрянь, подумал Бронислав, в такую ночь мало что увидишь, да и зверь не любит ходить, когда в ушах шум и можно полагаться только на обоняние. Тем более изюбру, когда у него растут рога, ему больно и он всего боится...
Холодало. Хорошо, что Бронислав догадался и, хотя на дворе был май, надел зимнюю куртку... Время тянулось медленно, и он стал размышлять. О будущем он не думал и не мечтал. Жизнь придется доживать в Старых Чумах или здесь, в таежной избе. Но в прошлом были моменты, которые он любил вспоминать. Вот Северин Врублевский, к примеру. Человек умный и честный. «Идиот! — кричал он, отказываясь принять девять тысяч франков, оставшихся от выигрыша в состязаниях по стрельбе.— Ты даже не знаешь, что это за покушение и на кого! Тебя повесят или сошлют в Сибирь! Не убийства нужны, не бомбы и пистолеты, а труд! Иди итвори, как призывает теперь Бжозовский!» В конце концов он согласился принять деньги, но с условием, что берет их только на хранение, я тоже согласился и тоже с условием, что, если в течение года не вернусь и не дам знать о себе, он вправе их истратить на краски и на жизнь... Или сестра во время последнего свидания, на которое прокурор дал специальное разрешение — верный признак того, что меня ждала виселица. «Не буду тебе лгать, Халя, меня скорее всего приговорят к смертной казни, а просить о помиловании мне не пристало. Будь мужественной, сестренка, и до встречи на том свете...» Она залилась слезами, и мне пришлось поддержать ее, чтобы она не упала, это была, действительно, душераздирающая сцена, даже надзиратель отвернулся, и я бы тоже заплакал, кабы не сознание, что мне надо оставить о себе легенду в памяти потомков — быть до конца бесстрашным, несгибаемым, этому служит фотография, исповедь, свидание — сколько позерства сидит в человеке даже перед лицом смерти! — чтобы сестра могла рассказывать детям, друзьям, соседям, каков был, идя на виселицу, ее брат, борец за Польшу... А потом Алеша Миллионщик и Барышня из хорошей семьи... Где-то под Москвой. Нас везли на каторгу в новом специальном, так называемом столыпинском вагоне. Мы стояли на станции, когда прибыл пассажирский поезд и напротив нас остановился вагон первого класса. Окно открылось, и оттуда высунулась молоденькая девушка, лет семнадцати, не более, подняла голову навстречу летнему утру и, щурясь от солнечного блеска, приветствовала день и белый свет. Она была прекрасна, с копной каштановых волос и белокожим лицом, слегка разрумянившимся от возбуждения. Всю ее переполняла радость, то ли вызванная чем-то, то ли беспричинная, может быть, она только что получила аттестат зрелости? Радость и вера в ожидавшую ее жизнь, полную интересных людей и захватывающих впечатлений, все ее любили, были добры к ней... Внезапно она опустила глаза и увидела напротив этот странный вагон и людей за решеткой. Что это? Пожилой мужчина в визитке, с седеющей бородкой, очевидно отец, подошел к ней, начал объяснять, говорил, должно быть, что-то невеселое, ее лицо внезапно потухло, догрустнело.