Страница 50 из 101
Я спросил, кто непосредственно совершит покушение, а также, что будет с экипажем и с людьми?
— Взрыв произведет один человек,— ответил Фелинский.— А как растворятся в воздухе экипаж, лошади и люди, я расскажу на месте, на хуторе.
Мне предназначалась роль графа. Я поехал в Варшаву, заказал у Зарембы и Испанского костюм и обувь. Кучера Перепецько и камердинера Завистовского обшивали другие портные.
Мы гуляли по Отвоцку, дожидаясь заказанной одежды, а потом сигнала. Я чувствовал какую-то непонятную тоску, но объяснял ее тем, что со мной нет Юлии; она уехала в Варшаву и не вернулась.
Наконец пришел условленный сигнал. Принесли чемоданы. Я переоделся и поехал в Варшаву, а там с вокзала на извозчике с двумя чемоданами к гостинице «Бристоль» — граф Маурицкий Корвин-Закомельский в стального цвета костюме и таких же полуботинках, в демисезонном пальто из лучшего лодзинского шевиота, жемчужного цвета, с бархатным, чуть потемнее, воротником и в настоящем итальянском «борсалино» на голове — таким меня взяли и таким выпустили после каторги в Акатуе, неудивительно, что в Нерчинске, где я делал покупки, отправляясь в тайгу на вечное поселение, мой вид производил фурор.
Администратору в гостинице я сказал:
— Когда придет мой камердинер, впустите его.
Так договорились. Завистовский придет и переночует со мной в гостинице, а Перепецько приедет за нами завтра в гербовом экипаже. Но я уже знал, что влип. Тоска, мучившая меня в Отвоцке, превратилась в предчувствие катастрофы, как только я вошел в холл. В своей комнате на втором этаже я сидел некоторое время в полной прострации. Потом встрепенулся, может быть, мне только мерещится? Я решил прогуляться по городу, проверить, нет ли за мной слежки. Но в холле мне преградили путь двое штатских и повели к администратору. Проверили чемоданы. Нашли бомбу и оружие для троих. Меня вывели с чемоданами, что спасло Завистовского — направляясь ко мне, он увидел меня, идущего под конвоем, повернул, пошел к Перепецько, и оба они драпанули.
Только в тюрьме я понял, кто меня предал. Следователю я заявил, что действительно собирался убить царя, но больше ничего не скажу. Он ответил: «Этого вполне достаточно» — и велел подписать показания. Я послушался, сознавая, что подписываю себе приговор, но мне было все безразлично. Мысль о том, что я мог полюбить такое подлое создание, как Юлия, и позволил обмануть себя, как мальчишка, была невыносима.
Из камеры-одиночки меня перевели в общую камеру, где сидел один любопытный тип. На улице Ново-липье накрыли типографию социал-демократов. В числе арестованных был один очень образованный еврей, специалист по восточным языкам, знавший, в частности, арабский, ассирийский и персидский. У него были богатые родители, и по доброму совету врачей он прикинулся сумасшедшим и попал в психиатрическую больницу. Остальных судили, а поскольку тогда еще не было военного положения, то дело рассматривал гражданский суд, и приговоры были мягкие — кому год-другой крепости, кому ссылка. Тогда мой сосед решил, что ему нет смысла строить из себя сумасшедшего, и заявил врачам, что здоров, пусть его отправят обратно в тюрьму. Врачебная комиссия внушает ему, что он псих, но поскольку он стоит на своем, то его возвращают в тюрьму. А тут уже военное положение, судит трибунал, и ему дают двенадцать лет каторги. Вот тогда-то мы с ним встретились. Он в кандалах, ходит беспрестанно из угла в угол, потом вдруг остановится и как грохнет об стенку головой — даже эхо раздается. В конце концов, он действительно сошел с ума.
А по моему делу следствие велось быстро, и вскоре назначили суд.
Все было кончено, мне оставалось только умереть с достоинством. Я надел белую сорочку, исповедался и получил короткое свидание с сестрой, успевшей тем временем выйти замуж за маленького человека с большими претензиями, кассира Варшавско-Венской железной дороги, который свою жажду власти удовлетворял дома, тираня Халинку. И вот суд. Военный трибунал. Председатель — генерал от артиллерии, Смирнов, два полковника, от кавалерии и от инфантерии, капитан и поручик. Зачитали обвинительное заключение. Председатель спросил, признает ли подсудимый себя виновным. Я ответил, что признаюсь в намерении убить царя. Судьи посерьезнели, обвинитель ликовал. Предъявили вещественные доказательства, пистолеты, бомбу: «Этой хлопушкой вы хотели взорвать поезд его величества?» — «Да, а хлопушка это или нет, не знаю, я в бомбах не разбираюсь, какую дали, такую взял».— «Кто дал?» — «Потомская».— «Кто она такая?» Прокурор спешно разъясняет, что это крупная деятельница «Пролетариата», пока неуловимая. На суде выяснилось, что царь вообще не собирался ехать в Беловежскую пущу, не думал охотиться на глухарей, ведь надо быть заправским охотником, чтобы прыгать по болоту с кочки на кочку, а царь никакой не охотник, раз в год по необходимости участвует в официальной охоте, и тогда у него за спиной стоит меткий стрелок и стреляет вместо него. Какие люди живут на хуторе под Черемхой, если таковой вообще существует, прокурор сказать не мог. И так далее. Смирнов все разбирал детально, и получалось, что весь заговор — шитая белыми нитками полицейская провокация: просто нужно было раскрыть покушение на царя. Но подсудимый признал себя виновным, упорствовал прокурор, а когда дело касается жизни его императорского величества, то намерение следует рассматривать как свершение, и поэтому он требует для меня высшей меры наказания — смертной казни. Суд не мог отрицать наличия у меня дурных намерений и наказал меня за них четырьмя годами каторги и вечным поселением в Сибири.
После суда Смирнов сошел с трибуны и подошел ко мне.
— Ну как, молодой человек, довольны вы приговором?
Я смутился, не знаю, что сказать, как социалист и как поляк я должен бы ему нагрубить, но чувствую, что не в состоянии, пожилой ведь человек, да и сделал для меня все, что мог.
— Отбудете срок на каторге,— продолжал Смирнов,— это пережить можно, а когда вас привезут на поселение, бегите. Но не сюда, на Вислу, здесь мы вас поймаем, а в Китай.
Он, должно быть, не знал, что существует русско-китайское соглашение о выдаче беглых преступников.
Но это еще не все. Самое страшное для меня случилось через два месяца после вынесения приговора. Когда меня в кандалах гнали по этапу на каторгу в Акатуй, Перепецько с Завистовским попались при попытке перейти границу. Они оказали сопротивление, ранили одного солдата, и военный трибунал не проявил к ним никакого снисхождения, приговорил к смертной казни. Ну а поскольку я проходил по этому же делу и живу, то родилась сплетня, что я их оговорил на суде, я провокатор, а приговор мой фиктивный. Меня ударили по самому больному месту — по моей гордости, по моему доброму имени.
— Полноте, пан Бронислав, никто из тех, кто вас знает, не поверит этим бредням.
— Ошибаетесь, пан ксендз. Я знаю только двух людей в Польше, которые в это не верят и считают меня честным человеком. Это Стефания Семполовская, милосердная мать политических узников, и Эдвард Абрамовский, экономист и безгосударственный социалист, против которого я боролся. Оба они благородные люди, хотя не просто не любят, а терпеть не могут друг друга.
— Вот уж, действительно, мало жил, а много пережил,— вздохнул Войцеховский.— Тяжкие испытания выпали на вашу долю... Но теперь-то вы устроились? Работаете?
— Спасибо. Тут мне повезло. Я занялся охотой и встретил человека, у которого многому можно научиться. Я к нему питаю любовь и уважение. Это Николай Чутких.
— Хороший работник и честный человек,— подтвердил ксендз.
— Мы с ним провели зиму в тайге, и я заработал на мехах полторы тысячи рублей.
— Полторы тысячи! — воскликнул Войцеховский.— Ну и ну, мне пришлось пять лет тяжело работать, прежде чем я добился такого жалованья.
— Но я все потерял.
— Как же так?
— Устал за день, пропотел, решил искупаться. Снял с себя все и прыгнул в воду. Поиграл с собакой, поплавал по течению и против течения, а когда вышел на берег, не нашел ни одежды, ни денег, ни ружья, ни лошади — ничегошеньки. Все унесли.