Страница 48 из 101
В день Ивана Купалы Варшавское общество гребцов устроило праздник на реке, мы там были с матерью и с сестрой, возвращались на извозчике. На углу Маршалковской и Свентокшиской я вдруг соскочил с пролетки, словно меня вытолкнула какая-то сила. Мать изумилась: «Бронек, что с тобой?» Я помахал им рукой, все, мол, в порядке, поезжайте, а сам пошел к Вардинскому. В ту ночь за мной на дом приходила полиция, меня искали со дня похорон Ольдека Юргелевича, выясняли, как зовут, где живу... С этого момента я перешел на нелегальное положение.
А что касается предчувствий, то должен сказать, что и потом не раз внутренний голос предупреждал меня об опасности. В то же лето, например, сижу я однажды у знакомых, беседуем, вдруг я встаю и начинаю прощаться. Меня не отпускают, а я ни в какую, мне надо срочно идти, и все тут. А спустя четверть часа после моего ухода туда нагрянула полиция. Так бывало много раз. Недавно, например, в буран я подъехал к незнакомому дому и вдруг чувствую: здесь нам угрожает смерть. И в самом деле, мы попали в разбойничье логово, нас пытались убить, но я был начеку, и только поэтому мы спаслись. Я точно знаю, что наделен таким инстинктом, сигнализирующим опасность, но не знаю, как он действует и почему иногда молчит. Этой зимой, например, я разделся на морозе, закутался в мех и спал как младенец, безо всяких дурных предчувствий, а ночью на нас напали волки, целая стая, задрали коня, а мы чудом спаслись... Так вот, перейдя на нелегальное положение, я вынужден был все поменять — фамилию, адрес... Исчез Бронислав Найдаровский, появился Януш Мушкет, жил с рабочими при трактире на Серебряной или у случайных знакомых, чаще всего у одной еврейской семьи на Валицове, встречался с Вацлавом Езеровским, представителем центрального комитета в баре Вальдшлексена на Ясной и от него получал инструкции. Был всегда готов действовать. Люди в Варшаве жили тогда по районам, привязанные к своим трактирам, где им отпускали в кредит, встречались со своими и жили жизнью своей среды.
Прежде всего меня направили на операцию по разоружению всякой шпаны и бандитов, так называемых «кнаяков», которые, подделываясь под боевиков из различных организаций, грабили сберегательные кассы, почты, банки и просто зажиточных граждан.
Потом меня послали на еврейскую свадьбу, где ожидалась крупная драка. Из ППС был Фелек и Лихта Обратчик, Обратчик от слова «обратно», проще говоря — дезертир. Жених был членом партии. Во время свадьбы собирали, как водится, среди гостей деньги для молодых, и тут брат невесты, позор семьи, пришел с несколькими альфонсами, и они пытались стащить часть купюр с подноса. Их поймали, поколотили и вышвырнули на улицу. Избитые альфонсы поджидали около дома и, когда гости стали расходиться, накинулись на них с ножами, мы начали стрелять, альфонсы разбежались с криком: «Социалисты наших бьют!» Тогда все жулье — медвежатники, квартирные воры, карманники — двинулись на социалистов при поддержке полиции, полиция платила им по полсотни за каждого социалиста — убитого или пойманного. Это уже было чересчур. Кожевники с Воли пришли как на работу — в кожаных передниках — и начали палками и ножами прорабатывать шпану на Воле и в Старом городе. Там было много публичных домов, в Варшаве в ту пору проституция цвела пышным цветом. Ну и начался настоящий разгром борделей, летели на улицу зеркала и перины, барышень не трогали, для себя не грабили, найденные деньги рвали на глазах у всех. Это длилось с неделю. Полиция не вмешивалась, думая, что все кончится еврейским погромом, да не тут-то было. Публичные дома переехали из Варшавы в Отвоцк, Милосну и дальше, а шпана сдалась.
Затем стачечный комитет Союза работников почты и телеграфа обратился к партии с просьбой поддержать их забастовку каким-нибудь террористическим актом. Решили взорвать распределительную станцию, соединяющую кабелем Российскую империю с Западом. Я был назначен одним из пяти участников операции. Две тумбы, стоявшие на Королевской напротив Саксонского парка, взлетели в воздух.
Затем — и это был уже мой последний подвиг — мы с Франкой и Янеком Касареком выкрали из казармы пехотного полка на Мокотове тридцать ружей с боеприпасами. Ночью, когда в карауле стоял знакомый Франки, она с ним кокетничала около забора, а я тем временем на задах кордегардии вытаскивал в окно ружья и передавал Касареку через дыру в заборе. Вся операция заняла не больше пяти минут. Затем Франка попрощалась со своим солдатом и пошла по улице за угол, откуда вместе с Янеком потащила ручную тележку, прикрытую брезентом. Я приладил оторванную доску в заборе и поспешил вслед за ними. Когда они прошли шагов триста, их остановил городовой: «Вы что шляетесь по ночам? Что тут у вас?» Поднял брезент и при виде ружей остолбенел. «Вот это контрабанда!» Он поднял к губам свисток, который каждый из них носит на шее на красном шнурке. Но свистнуть не успел — я подбежал сзади и стукнул его по затылку рукояткой браунинга. Он свалился. Мы оттащили его в канаву, где было совсем темно, и двинулись со своим грузом на Черняковскую, которая задами огородов выходила на берег Вислы.
Назавтра в кафе Вальдшлексена я сообщил Езеровскому, что он может получить на Черняковской тридцать ружей с двойными патронташами, по сто патронов к каждому ружью. От радости он опрокинул свою чашку кофе. Потом, когда мы вышли на улицу и я ему все подробно рассказал, он помрачнел. «А городовой жив остался?» — «Не знаю».— «Плохо дело, это пахнет виселицей. Убийство полицейского при грабеже военных ружей. Тебе необходимо бежать за границу». Франку и Касарека он отправил на периферию, а меня с хорошим паспортом и деньгами к боцману Шибаршидзе в Одессу. Шибаршидзе пристроил меня на пароход «Таврида» помощником кочегара.
О плавании по Черному, Эгейскому и Адриатическому морям рассказывать не буду. Я торчал в самом низу парохода, в машинном отделении, света божьего не видя, и надрывался в адской жаре от Одессы до самого Рима.
В Риме мне повезло, я получил работу помощника библиотекаря в польской библиотеке. Но Рим мне не нравился. Языка я не знал, был как немой, не мог беседовать с людьми, узнавать от них что-то, читать, поэтому очарования Италии я не почувствовал, вся страна показалась мне одной сплошной торговой компанией по продаже собственного прошлого. В библиотеке я познакомился с художником Северином Врублевским. Мне Италия не нравилась, потому что я ее не знал, а ему, потому что он знал ее слишком хорошо и она ему приелась. Мы оба мечтали попасть в Париж — центр искусства и культуры, пуп земли. После двух недель работы в библиотеке я уволился, и мы с Врублевским потопали в этот центр.
— В Париж? Пешком? — воскликнули в один голос ксендз и Войцеховский.
Если сказать точно, то даже босиком... У нас было только по одной паре приличных полуботинок, поэтому, покинув пределы Вечного города, мы разулись и несли их в руках, обуваясь только при входе в какой-нибудь город или селение. Через десять дней кожа на ступнях у нас так задубела, что мы свободно шагали по гравию и по камням. Но мы не всю дорогу шли пешком, нас, бывало, и подвозили. Представьте, шагают по шоссе два молодых босоногих человека с мольбертом, палитрой, ящиком с красками — ясное дело, художники, а к художникам оседлое население относится без зависти, со снисходительной иронией, как к цыганам, бродячим комедиантам и прочей такого рода братии. Нас частенько окликали: «Куда путь держите?» и, узнав, что туда же, куда и они, сажали в телегу, ландо или автомобиль, потому что, должен вам сказать, господа, автомобили, которые у нас в диковинку, на Западе делают головокружительную карьеру и начинают вытеснять другие экипажи. Врублевский свободно говорил по-итальянски и по-французски, был очень коммуникабелен. Один раз мы даже ехали в карете с симпатичным пожилым графом. Вообще, как я убедился, мольберт за спиной — лучшая визитная карточка в пути. Она перед нами даже границу открыла. Итальянский сержант за портрет, сделанный в течение двух часов, показал нам, где лучше всего перейти границу, и, действительно, мы шли по французской стороне километров тридцать по безлюдным тропам, по которым ходят только контрабандисты.