Сопка голубого сна

Бронислав подъехал к крыльцу, зашел. Пожилые хозяева, сын, сноха в положении, внучек, все были в сборе, сидели за столом. Он перекрестился на образа, поздоровался, спросил, нельзя ли у них остановиться г больной женой, отдохнуть. Извольте, ответили хозяева, комната для проезжих свободна, там чисто, прибрано. Бронислав пошел к своей спутнице, взял на руки и понес, она слегка застонала, хозяин подбежал помочь. Не надо, я сам, я знаю, как нести, чтобы не было больно.

Он уложил Барвенкову на кровать, занес вещи в дом, распряг лошадей, в конюшне вытер их, а когда остыли, напоил и задал корм — ни дать ни взять самостоятельный хозяин или небогатый купец.

Хозяйка, беседовавшая с больной, спросила, что им приготовить поесть. Они сказали, что ничего не надо, у них все свое, захваченное из дома, только вот кипятку бы для чая. Потом все же согласились отведать сибирской яичницы, жаренной с мукой и с молоком. Она только чуть поклевала и отодвинула тарелку, он вздохнул:

— Вот так уже целый месяц, ничего не ест, а как поест, так ее рвет. И боли все время...

Он был молчалив, задумчив, убит горем. Позавтракав, оба захотели отдохнуть после ночи, проведенной в пути, просили только пустить к ним собаку — привыкла, будет волноваться, выть на чужом подворье. Хозяева, конечно, пустили.

Спали до девяти вечера. Потом разогрели мороженый Евкин суп и Васильевские пельмени, запили чаем с шаньгами и в одиннадцать часов двинулись в путь. Хозяину Бронислав дал полтора рубля — тот кланялся и желал счастливого пути, принимая его за купца и величая «ваше степенство».

— Вы губите свой талант,— сказала Барвенкова, когда они отъехали,— из вас бы получился блестящий актер. Вы так вошли в роль, что я и вправду почувствовала себя больной купеческой женой.

Всю ночь они ехали без приключений быстрой рысью, время от времени придерживая лошадей и сходя с розвальней, чтобы они отдохнули. В эти промежутки, шагая по обе стороны розвальней, они беседовали, потому что когда он сидел спиной к ней, а она лежала сзади, разговаривать было невозможно. А днем, когда вдали появлялась деревня или встречные сани, Надежда ложилась, укрывалась буркой, и казалось, что в санях только один человек.

Было начало апреля, потеплело, солнце уже грело по-настоящему, начиналась оттепель. Устав после бессонной ночи, Надежда заснула в теплом тулупе так крепко, что не почувствовала, как вывалилась из саней в мягкий сугроб. Забавное приключение, которое могло бы, однако, обернуться трагедией, если бы не Брыська. Бронислав поначалу думал, что собака балуется, с лаем обгоняя лошадей, потом, сбросив оцепенение, обернулся и увидел, что собака бежит назад, продолжая лаять. Посмотрел на сани и не обнаружил там ни бурки, ни Надежды в тулупе. Тогда он остановил лошадей, осмотрелся, бурка лежала на дороге шагах в двухстах, но Надежды — ни слуху ни духу. Он развернулся, подъехал к бурке, а поскольку Брыська продолжал бежать, ехал за ним, пока не увидел лежавший поперек дороги тулуп и в нем спящую Барвенкову. Она не проснулась, даже когда Бронислав поднял ее и уложил в сани, на всякий случай прикрепив тулуп ремнем.

После обеда, часа в четыре, лошади пошли уже шагом, понурив головы. Это был самый длинный перегон, верст шестьдесят. Бронислав свернул к берегу, а там заехал за холм, заслонявший их от реки.

— Здесь сделаем привал, дадим лошадям отдохнуть как следует и сами отдохнем. Но первым делом надо докопаться до земли.

Он взял с саней деревянную лопату для снега и начал рыть большой квадратный котлован, шесть шагов на шесть. Закончив, въехал туда, распряг лошадей и привязал их к задней перекладине саней. Достал из-под сена в санях несколько сухих поленьев, развел костер, повесил над ним на железной треноге котелок и топил в нем снег, сливая воду в брезентовое ведро. Наполнив его, напоил одного коня, потом, таким же манером — второго. Вытер их и прикрыл дерюжками.

Теперь они могли подумать и о себе. Еды у них было с собой дней на десять, так что они плотно, не скупясь, поели и попили чаю из натопленного снега. Ночь спускалась на землю светлая и мягкая, с морозцем в несколько градусов, как и положено в начале весны.

— В Сибири люди ночуют на земле под открытым небом даже в лютый мороз, надо только раздеться до белья.

— Да, говорят. Но я лягу все же одетая в сани и укроюсь тулупом.

— А я попробую. Николай Чутких говорил, что неприятен только момент раздевания на морозе. Надо не канителиться, быстренько скинуть одежду и нырнуть в меха.

Он разостлал на земле свою доху, взял из саней сиденье — мешок с сеном — кинул вместо подушки. Приготовил одеяло из заячьих спинок, быстро снял одежду и сапоги, аккуратно все сложив на борту саней, и, чувствуя пронзительный холод, поскорее укутался одеялом, подвернув край под ноги. С минуту дрожал, стуча зубами, потом почувствовал, как по всем телу расходится блаженное тепло.

— Замечательно! Буду спать как на печке.

— Спокойной ночи! Пусть вам приснится Варшава.

— А вам — Швейцария!

Он спал сладко в мягком, пушистом тепле, дыша морозным, сухим воздухом. Встал бодрый и отдохнувший, проворно накормил лошадей и приготовил завтрак. Надежда тоже проснулась в хорошем настроении, поверив, что все пройдет удачно и через десять дней она уже будет за границей. Словом, и за завтраком, и потом в дороге они веселились, Бронислав пел польские песни, она — песни швейцарских горцев, ведь они ехали без помех уже третий день, и ничто не предвещало никаких неприятностей.

Заночевали, как и накануне, когда начало смеркаться, на правом берегу Уды, на открытом месте — Бронислав инстинктивно держался подальше от леса и зарослей, выбирал широкое поле обстрела. Он снова вырыл в снегу котлован, поставил там сани, напоил и накормил лошадей, развел костер, все делал, как вчера, только ловчее и сноровистей.

Погода начала портиться. Ночь была темной, без луны и звезд. Но после ужина, улегшись, она в санях, а он на земле в заячьем одеяле, оба так же радостно пожелали друг другу доброй ночи и снов о Швейцарии и Варшаве.

Бронислава разбудил полный ужаса, пронзительный крик:

— Во-олки!

Он вскочил со своей постели в одном белье, с наганом в правой руке и ружьем в левой прыгнул в сани. Кони били копытами и пытались вырваться, Брыська весь сжался и трясся как в лихорадке. Бронислав выглянул из котлована. Кругом кромешная тьма, в которой тут и там горят двойные огоньки. Прямо иллюминация. Но это не огни, а волчьи глаза, штук одиннадцать или, может, четырнадцать... Приближаются со всех сторон, медленно, но неудержимо, как половодье. Он с ужасом заметил, что два волка, слева, уже совсем рядом, шагах в десяти, вот-вот прыгнут...— выстрелил раз, огоньки погасли, еще раз — погасли вторые огоньки, третий раненый волк с воем катался по снегу. В нагане остались четыре патрона, с этого расстояния можно и из ружья. Он выпалил из обоих стволов, волки начали пятиться, и в этот момент одна из лошадей сорвалась с привязи и, обезумев, помчалась к противоположному берегу Уды, волки за ней. У лошади копыта проваливаются в глубокий снег, далеко ей не уйти... Действительно, пробежала шагов триста, не более, волки догнали ее еще на реке. Послышалось душераздирающее предсмертное ржание животного, которому перегрызают горло.

— Все кончено. Они жрут Гнедого,— сказал Бронислав, прислушиваясь к волчьему пиршеству.

— Спустись,— дергала его сзади за рубашку Надежда.— Спустись, бога ради!

Вот и о боге вспомнила, подумал Бронислав, не заметив, когда они перешли на ты. Конечно же, во время схватки с волками. Он пробыл на морозе всего четверть часа, но почти голый, в одном белье. Закоченевший, с трудом сошел с розвальней, натянул брюки, но пуговицы застегнуть не мог — пальцы совсем онемели. Надежда помогла ему застегнуться, одела его и обула, кинулась разводить костер.

— Тебе бы теперь кружку чаю горячего. Погоди, у нас водка есть. Господи, где я видела водку?

— В корзинке с едой, за перегородкой, она завернута в скатерть,— подсказал Бронислав, прыгая и хлопая себя руками по спине. Васильев обо всем позаботился, в том числе и о водке для согрева.