Страница 31 из 101
— Эх, щи да каша пища наша,— вздохнул Бронислав, берясь за ложку.— Четвертый день одно и то же едим, не помешало бы изменить меню.
— Ничего, не очень вкусно, зато полезно... Я могу это есть изо дня в день, не надоедает. Вот что мне на доело, так это здешние окрестности. Видеть их не могу.
— Вы все грозились переселиться.
— И переселюсь. Что я — отца, мать убил, чтобы здесь за грехи маяться? За тридцать лет все тропки тут исходил, хватит! Раньше я строил дома, по хозяйству работал для жены, для детей, а для своего удовольствия уходил в тайгу. Теперь жены нету, сына нету, Евка взрослая, сама управляется. Пора и о себе подумать. Я же не старый еще, шестьдесят лет, старость с восьмидесяти начинается — можно еще пожить всласть.
— И куда думаете податься, Николай Савельич?
— Присмотрел я местечко, отсюда два дня пути. Идешь все в гору, в гору и выходишь на плоскую равнинку, она над тайгой, как крыша, возвышается, стоишь, а внизу у тебя зеленое море. Бог мой, какая же там красота. Тишь да гладь да божья благодать, только ручеек по камешкам журчит, вода ледяная, вкусная, чистая, никакой колодец не нужен. Я дом там поставлю, не заимку, а большой пятистенок, с окнами на четыре стороны света, с кухней, огородом, коптильней и погребом, потому что зверя, птицы, рыбы там полно, только стреляй, лови, копти, суши...
— Уже в этом году думаете перебраться?
— Я, если мне что в голову придет, уже ни о чем другом думать не могу... А ты со мной не пойдешь туда, Бронислав Эдвардович?
— Пойду, Николай Савельич.
— И правильно сделаешь. Ты уже сейчас поднаторел в охоте, а еще год со мной пробудешь — настоящим охотником станешь. Словом, доставай завтра того соболя из сетки и возвращайся в Старые Чумы. А я через несколько дней подойду.
— Вы, кажется, выслеживаете что-то, Николай Савельич? Может, я помогу?
— Нет, спасибо, тут я должен один справиться, ты мне не помощник... Иди, так будет лучше.
Был вечер, уже помылись в бане, отужинали.
Евка в своей комнате расчесывала волосы перед зеркалом, повешенным под образами. Бронислав ждал ее, лежа в постели, смотрел, любуясь ею, такой привлекательной в ночной сорочке, похорошевшей, и думая о том, что ей тоже любовь на пользу и что, к счастью, никаких осложнений не предвидится.
— Что-то тут не так,— сказала вдруг Евка, коснувшись груди руками.— Живу с тобой уже четыре месяца и не беременею...
— И слава богу. Если б было наоборот, начались бы проблемы...
— Да, но... Я что, бесплодная, черт возьми? Бронислав про себя улыбнулся ее наивности и стал
ее успокаивать, объяснять, что так бывает, иной раз женщина не беременеет и год, и два — и тут вдруг постучали в ставни. Они были закрыты, но с улицы сквозь щели проникал свет. Снова постучали еще и еще раз.
— Кто там? — раздраженно спросила Евка.
— Васильев. Мне нужен Найдаровский по срочному делу!
Бронислав как-то передал Васильеву, что с ним можно связаться через Евку Чутких, и теперь, сказав ей: «Не бойся, это мой друг»,— начал торопливо одеваться. Евка крикнула: «Сейчас!» — и тоже кинулась к одежде.
Митрашу, как обычно в таких случаях, она отпустила к родителям, и Бронислав пошел отпирать ворота. Васильев въехал во двор, они обнялись, потом Бронислав провел Васильева на кухню и представил Евке: «Иван Александрович Васильев», затем, повернувшись к нему: «А это Евдокия Николаевна Чутких». Васильев тотчас же все понял и держал себя свободно.
— Простите меня, дорогие мои, за то, что я вторгся в столь поздний час, но у меня экстренное дело...
— Пойдем в комнату, там расскажешь, а Евка пока чай приготовит.
В горнице Васильев сразу перешел к делу.
— Не будем терять времени, дорога каждая минута. Я к тебе, Бронек, приехал за советом.
— Что случилось?
— Сегодня ночью телеграфист в Нижнеудинске получил телеграмму для передачи в Красноярское жандармское управление: доставить ссыльную Барвенкову в Главное управление под конвоем. Телеграфист направил телеграмму по адресу, но сообщил о ней по телефону Любочкину, тому, что у Зотова работает. Тот сразу на коня и ко мне. Барвенкова, узнав, побледнела как мел, все, сказала, дознались. До чего дознались, подробно не объяснила, только в общих чертах. Она в 1907 году работала с Лениным в Швейцарии и приехала в Россию с важным партийным поручением от него. Ее взяли случайно, по другому, пустяковому делу, а до того, главного, не докопались. Теперь это, очевидно, раскрылось и ей грозит каторга... Надо ей бежать или нет?
— Надо.
— Это, в общем, нетрудно. От нас по реке Уде, по льду, она за четыре дня доберется до Нижнеудинска, там сядет в поезд, и поминай как звали. Сегодня суббота. Вряд ли за ней пошлют конвой прямо в субботу. Самое раннее — в понедельник. Из Красноярска к нам жандармы будут ехать неделю. Барвенкова успеет за это время бесследно исчезнуть, тем более что, пока в Красноярском жандармском управлении узнают о побеге и объявят розыск, пройдет еще семь дней. К тому времени она уже будет снова далеко от железной дороги. Правильно я говорю?
— А кто ее отвезет в Нижнеудинск?
— То-то и оно. Нас, социалистов, кроме нее, в Удинском двое — Фрумкин и я. Фрумкина ты знаешь, заядлый марксист, но к лошади боится близко подойти. Я у всей деревни на виду. Если жандармы не застанут Барвенкову, они первым делом кинутся ко мне. Остаешься ты.
— Я?! Почему ты меня в это впутываешь?
— Потому что ты охотишься на соболей где-то далеко в тайге и тебя никто не заподозрит. Да и для тебя это будет с пользой. Ты меня прости, но я в курсе твоих дел, мне написали. Там мнения расходятся, для одних ты сволочь, для других герой. Но если ты, Бронек, спасешь товарища из русской социал-демократической партии, ни у кого язык не повернется сказать, что ты провокатор.
— Да, но если нас с ней поймают, будут говорить: ну да, влипла потому, что доверилась провокатору!
Он задумался.
— Бронек, согласись во имя социалистической солидарности! Ведь человек на каторгу пойдет!
— Ты мне о каторге не говори! Я ее испытал, знаю, что это такое... Ну ладно. Но без оружия я не поеду.
— Будет тебе оружие.
— Это, понимаешь, на всякий случай. Мало ли что: волки нападут или разбойники. Да и если провал... Хочу быть реабилитированным хотя бы посмертно.
Сзади прозвучал Евкин голос:
— Я знаю, как сделать, чтобы все прошло благополучно.
Они оглянулись.
В дверях стояла Евка с самоваром в руках. Бронислав сказал быстро:
— Она свой человек!
Евка, бледная, поставила самовар на стол.
— Кончился сезон. Охотник едет в город продавать шкурки...
Она подошла к образам и достала спрятанные за ними пожелтевшие бумаги:
— Вот Лукашки, брата моего, документы. Свидетельство о рождении и справка из волостной управы о том, что он охотник...
Бронислав прошептал, целуя ее в лоб:
— Хорошая ты моя...
— Ведь речь идет о человеческой жизни, правда? — ответила Евка.— Поедешь, Бронек, спасешь женщину. Да поможет тебе Богоматерь Казанская... Выпейте чайку, подкрепитесь — и в путь. Только вот лошади ваши, Иван Александрович, очень устали с дороги. Оставьте их здесь, а моих возьмите...
На следующее утро они приехали на пустую заимку Шестакова в пяти верстах от Удинского, в лесу на берегу Уды. Распрягли лошадей, перенесли вещи в избушку, затопили печку.
— Теперь можешь спать до вечера,— сказал Васильев,— а я тут поищу надежного помощника. Надо найти предлог для отъезда Барвенковой из дома дней на семь-восемь. У нее тут друзья, Хомяковы, живут на хуторе в двадцати верстах от Удинского, и она иногда ездит к ним на недельку-другую. Получится вполне естественно, если Хомяковы пришлют за ней теперь, позовут, скажем, на именины старшей дочери. Надо только, чтобы возчик и лошади были из другой деревни, не знакомые хозяйке Барвенковой, Степанихе. Это ужасно любопытная баба, всюду сует свой нос.
Бронислав остался один. Приготовил себе завтрак, поел, напоил успевших тем временем остыть лошадей, задал им овса и сена и вернулся в избушку. Расстелил на печке одеяло, не из 30, а из 36 заячьих спинок, большущее одеяло, сшитое Евкой неделю назад, разулся, закутался и заснул, с заряженным ружьем под рукой и с Брыськой, караулившим у порога.