Сопка голубого сна

Потом они уже не разговаривали и молча шагали вслед за собаками, поглядывая на деревья. Прошло немногим больше часа, когда вдали послышался визгливый лай Найды, и почти сразу ей басовито завторил Брыська.

Они ускорили шаг.

Белка, сидя на ветке высокого кедра, смотрела, как внизу мечутся в ярости, захлебываясь лаем, собаки и, казалось, потешалась над ними.

Николай выстрелил. Белка свалилась наземь. Найда кинулась к ней, Брыська тоже, но когда та злобно рявкнула, отошел, и Найда сама поднесла хозяину добычу.

— Вот и рублик,— сказал Николай, осматривая белку, не слишком ли слиняла и не стерты ли у нее лапки — признак того, что она прибыла издалека.

Бронислав посмотрел на красивого седого зверька, и ему стало обидно, что так безжалостно и дешево, всего в один рубль, оценена эта жизнь.

А Николай рассказывал про белок и их маленьких полосатых родственников — бурундуков, живущих на земле, и про летающих, с перепонками на лапках, летяг, а самыми ценными он считал телеуток. Беличий сезон, говорил он, начинается с 20 октября, и лучшее время — первые два месяца... Потом, в сильные морозы, их добывать трудно, они спят или, сбившись в кучу, по три-четыре, греются в дуплах, и на деревьях их не видно...

Через некоторое время они нашли еще одну белку и пристрелили, как в первый раз, без эмоций и риска. Найда опять, рявкнув, отогнала Брыську, когда тот кинулся к добыче.

Потом они долго бродили впустую, пока не услышали лай, а подбежав, увидели, как Брыська с яростью облаивает сидящую на дереве белку.

— Стреляй. Интересно, как он себя поведет...

Бронислав намеренно медленно снял с плеча ружье, долго целился... Брыська стоял как окаменелый, только глаза у него бегали от ствола к белке и обратно, да все мышцы дрожали от напряжения... Промахнуться в такой обстановке было никак нельзя...

Грохнул выстрел. Брыська кинулся молнией, по дороге дернул Найду зубами за ухо — не мешай, сука! — и, схватив белку, подбежал к хозяину.

Бронислав гладил его, приговаривая:

— Умный пес, хороший пес. Другого такого нет и не будет. И не надо.

Николай подсунул ему кусок хлеба с салом:

— Слов тут недостаточно. Отблагодари его угощением.

Бронислав последовал его совету, а Николай сказал серьезно:

— Попалась тебе, Бронислав Эдвардович, собака на вес золота. От каждого из родителей унаследовала лучшее — настоящая волко-лайка! Я сроду не видел, чтобы пес, по сути дела щенок, одиннадцати месяцев, на первой же охоте все понял...

Они двинулись дальше, Бронислав с белкой в руке и с Брыськой у ноги; по пути Николай втолковывал ему, что всякий раз, требуя чего-нибудь от собаки, надо как следует подумать, поймет ли она приказ и сумеет ли его выполнить. Любая нормальная собака понимает, независимо от интонации, несколько десятков слов. С Брыськой Бронислав сможет беседовать как с другом. Но сначала его нужно научить охотиться не только на белку, но и на лису, кабана, козла, на любого зверя, чтобы он знал, кого надо преследовать, а кого выслеживать, делать ли стойку или только вспугнуть, как и когда лаять, а также когда лаять совсем нельзя, чтобы не обнаружить своего присутствия...

Они бродили по лесу до темноты, но никого больше не убили и вернулись домой.

В избе первым делом затопили печку. Огромная русская печь с полатями и большой выемкой внизу, где можно было держать полсотни цыплят и высушивать четыре пары бродней, занимала треть комнаты. Поставили разогревать сваренные еще Евкой щи и занялись лыжами из тонких, но широких и крепких досок, которые Николай смастерил для Бронислава. Концы лыж были слегка загнуты и подбиты шкурками с оленьих ног, так называемыми камысами. Это облегчало скольжение, а при подъеме шерсть ежилась и тормозила.

— Как ты это сделал, Николай Савельич?

— Это надо особым ножиком строгать... Ну все, щи готовы!

За ужином, когда Бронислав выпил за здоровье Николая, еще раз благодаря его за прекрасные лыжи, Николай разговорился, рассказал, что в этом году кедр уродил неважно, зато грибов и ягод навалом, а это имеет значение для всех. В первую очередь для белки, но также и для человека, для соболя и кедровки и медведя (он произносил «мудмедя»). При большом урожае кедровых орешков белки приходят в эти края тысячами, можно за один сезон настрелять штук шестьсот, а уж про кедровые орешки говорить нечего! Приедешь в лес( с лошадью, мешками и длинным шестом и натрясешь их столько, сколько можно нагрузить на телегу! А соболь в случае урожая выгадывает вдвойне: и орешками, и белками питается. Кедровка тоже любит орешки, но она, когда урожай плохой, здесь не зимует, улетает в дальние края. У бурундука в такие годы нет в тайниках кедровых орешков, зато ему не надо бояться, что до них докопается медведь. А медведь, когда голоден, не спит, раздражен и нападает на человека.

Разговор перешел на медведей.

— Лет двадцать назад,— рассказал Николай,— случилось нашествие мудмедей на Старые Чумы. Убежали из тайги от пожара. Мы в то время хлеб убирали, все были в поле, в деревне пусто, а они тут как тут, чуть ли не дюжина. Позалезали в дома, в амбары, сжирали все, что попадалось. А тут как раз Михеич-спиртонос со свежим грузом водки домой завернул по пути. Жена просит: «Будь человеком хоть раз в жизни, помоги семье хлеб убрать!» Вот он решил быть человеком, поехал в поле, а бутыли в избе оставил, где сидели дети малые да бабушка. Те как увидели в дверях мудмежьи морды, так драпанули на чердак, а звери как за своим добром в свой дом припожаловали! Вернулись хозяева—в комнате все вверх дном, одна бутыль пустая, два мудмедя валяются пьяные в стельку. Так их и зарубили. А я застал у себя во дворе мудмедицу с малышом, старую застрелил, а малышка — это мать Маланьи.

— Кого, простите?

— Маланьи. Видали на цепи у амбара мудмедицу, Бронислав Эдвардович? Так то была ее мать. Мы ее выкормили, Евка, ей тогда четыре года было, играла с ней, как собачонкой. Можно сказать, среди мудмедей выросла! Ну вот, шли годы, Маланья матерела, и, когда однажды ненароком убила корову, пришлось ее посадить на цепь. Она у нас шестнадцать лет прожила. Пока однажды не заночевал у нас один такой, что по базарам да ярмаркам с мудмедем ходит, а у них как раз брачная нора была, ну и мы не уследили. Через семь месяцев Маланья родила, а сама померла в родах, слишком поздно это с ней приключилось, в возрасте уже была... Евка ее похоронила, как родную, поплакала и стала растить маленькую Маланью.

Они еще поговорили о том о сем и легли спать на полати. Спали сладко, а снег крупными хлопьями падал и падал на медведя, храпевшего в своей берлоге, на неулетевшую кедровку, на соболя, бурундука и человека, на каждого в его прибежище.

Наутро встали и увидели: все в снегу, а вместе с тем какое-то волглое, не поймешь, то ли оттепель, то ли мороз.

— В такой гнилой день белка из дупла не выходит,— сказал Николай,— но все же давай пройдемся, авось, попадется что-нибудь. Я пойду влево, а ты вправо. Какое-то время нам надо охотиться врозь, пусть Брыська привыкнет, что ты его бог и царь. Чтобы он, завидев дичь, первым делом посмотрел на тебя, что прикажешь — идти по следу, подкрадываться или делать стойку. И ни в коем случае не разрешай ему гнаться за любым зайцем или лисой, от этого его надо отучить раз и навсегда.

Они надели лыжи. Вчера снега было по щиколотку, сегодня по колено. Николай напутствовал Бронислава:

— Иди по берегу ручья, что из озера вытекает. Там будет глубокий овраг, прямо урочище, не спускайся, иди вдоль, поверху. Помни, овраг у тебя все время слева, а когда будешь возвращаться — справа. Не заблудись.

Он, улыбаясь, посмотрел, как удаляется Бронислав, неуверенным шагом, опираясь на палку, и двинулся в свою сторону, легко и ловко, будто плыл по снегу.

Вернулись в сумерках, сначала Николай, потом, когда совсем стемнело, Бронислав. Николай принес двух белок, Бронислав белку и зайца.

— Вот ты и добыл первый кусочек одеяла, одну спинку из тридцати. Сними шкурки, натяни, а я пока обед приготовлю.