Страница 4 из 25
— Так и двух коробков не хватит, — покосившись на него, усмехнулся командир, — разоришь баталера.
Снегов стоял посредине отсека у шахты командирского перископа и зорко наблюдал за тем, как работают матросы и старшины. Неподалеку от него на низеньком табурете устроился замполит лодки Парамонов. Изредка он поднимался, делал несколько шагов по отсеку, разминая затекшие ноги, и ненадолго останавливался возле рулевых или штурмана, склонившегося над картой.
Лицо у замполита спокойное, непроницаемое. В командирские дела без надобности он не вмешивался — это его правило. Иногда взглянет на Снегова серыми, чуть прищуренными глазами или спросит что-нибудь, эдак без нажима, будто дело проще простого: “Как думаешь, Петр Андреич, не взять ли еще градусов на пяток правее, а?”
И Снегов не в обиде — урона его командирской чести и авторитету нет; к тому же помнит — сам он во второй лишь поход командиром идет, а у Парамонова таких походов поболее полутора десятков наберется.
Преследователи времени и сил не жалели, и все же к полуночи гидроакустик доложил:
— Шумов кораблей не слышу!
— По всему видать, оторвались, — удовлетворенно пробурчал про себя Снегов.
— Поздравляю с победой, командир. Действовали в общем не плохо, — пожимая Снегову руку, сказал Парамонов.
— В общем ничего, — заулыбался довольный Снегов. — Наша радость — Гитлеру кручина. Торпедные аппараты пусты, три фашистские транспортюги на дне травкой обрастают, взятый на поход харч съеден. Думаю, пора и домой. Небось соскучился по бережку?
— Грешен, как и все, — засмеялся замполит.
— Ну, коли так… — улыбнулся Снегов. — Механик, готовьте дизеля. Штурман — курс в базу. Через пятнадцать минут продуваем балласт…
Известие, что через четверть часа подводная лодка ляжет на курс к родным берегам, мгновенно облетело отсеки. Подводники откровенно ликовали. Лица у всех усталые, заросшие, щеки опали, но… глаза блестят. А как же? Трудный, но удачный поход позади, а в базе друзья, любимые, письма из дома и прочие береговые радости.
В кормовом торпедном отсеке, несмотря на поздний час, никто не спал. Свободные от вахты матросы лежали на койках и негромко переговаривались.
— Ох, и знатно сейчас на бережку! — мечтательно проговорил Алеша Жаворонков, матрос-первогодок. — Березки… Небо чистое-чистое… И никаких тебе тревог.
— Или качки, которая наизнанку выворачивает, — в тон ему поддакнул трюмный Гаврилов.
Матросы заулыбались. Жаворонков было насупился, но уже через минуту смеялся вместе со всеми.
— А я, хлопцы, первым делом в баньку, — закатил глаза под лоб Мартынюк. — Распрекрасное это дело — русская наша баня! Вот у нас, бывало, перед службой…
— Точно! — перебил его Гаврилов. — На полке горячем с веничком попаришься — и будто на свет заново народился!
— А по мне, главное — из дому письма получить, — задумчиво, словно разговаривая с самим собой, сказал старшина торпедистов Дронов.
— Да-а… Письма… Хутор наш спалили начисто, гады. Одни печные трубы торчат, как кресты на погосте, — через силу проговорил Мартынюк.
— Твои-то где? Живы? — спросил Гаврилов.
— Мать в начале войны схоронили — бомбой ее убило, батя и старший братан в партизаны подались, а сестренка по чужим людям мыкается, — ровным голосом начал Мартынюк и вдруг перешел на шепот, задыхаясь от ненависти: — Грудь в грудь бы мне с ними! — Он заскрежетал зубами. — Как гнид бы давил, без жалости!
— Так ведь и тут без дела вроде не сидим, — повысил голос старшина Дронов. — Вот сегодня, к примеру…
Слова старшины заглушил грохот близкого взрыва. Палуба дернулась и встала на дыбы. Люден расшвыряло по сторонам. Замигал и погас свет. Град стеклянных осколков со звоном брызнул на палубу. Сквозь скрежет железа пробились крики команд и дробь колоколов громкого боя, но их тут же вобрал в себя долгий клокочущий гул нового взрыва.
Старшина Дронов рывком поднялся с палубы и бросился к переборке. Стараясь хоть что-нибудь разглядеть в кромешной тьме, он бросал приказания матросам и получал их доклады. Над действиями своими он почти не задумывался: каждое из них, скупое и расчетливое, было выработано на сотнях тренировок.
Заставив на мгновение зажмуриться, ослепительно вспыхнули лампы аварийного освещения. И тут же Дронова ударило током. Из глубины отсека послышались крики:
— Пробит электрокабель!… Бьет током!
— Вырубить свет! Всем заделывать пробоину! — приказал Дронов.
Отсек вновь погрузился в темноту. Казалось, прошла вечность, прежде чем Мартынюк, ползая на коленях по усыпанной битым стеклом палубе, отыскал аккумуляторный фонарик, выброшенный взрывом из гнезда. Жиденький лучик света пробежал по отсеку, выхватывая из темноты белые пятна лиц, тускло мерцающие стекла приборов, змеиное переплетение трубопроводов. Кто-то у кормовой переборки вскрикнул:
— Всплываем!
Старшина бросил взгляд на глубиномер. Черная стрелка быстро неслась по круглому полю циферблата. Когда ее острие уперлось в пузатый ноль, палубу начало медленно перекашивать из стороны в сторону. Качка становилась все сильнее и резче. Потом стрелка вдруг снова стронулась с места и запрыгала с деления на деление, показывая увеличение глубины. Качка прекратилась. Дифферент на корму стремительно нарастал. Стоять было невозможно. Чтобы удержаться на ногах, люди цеплялись за что придется.
Немного не дойдя до предельной черты, стрелка опять остановилась, но дифферент на корму не уменьшился. Отсек быстро затопляла вода, и, казалось, ее уже ничем не остановить. Вода хлестала через покореженную крышку люка и выбитые взрывом заклепки в корпусе. Старшина Дронов и Мартынюк пытались остановить ее, прижимая матрацы к пробоине. Рядом, возле торпедных аппаратов, работали Гаврилов и Жаворонков. Они тяжело дышали, изредка перебрасывались короткими фразами. Матрацы не помогали, вода тугими фонтанами била из нескольких трещин в борту.
В глубине отсека Фролов пытался наладить помпу. С ее помощью можно было остановить приток воды и начать осушение отсека. Но помпа отказала: всхлипнув раз–другой, она умолкла.
Из шестого отсека азбукой перестукивания запросили:
— Доложите командиру о повреждениях. Какие меры приняли?
Старшина Дронов вооружился гаечным ключом и, поглядывая на переговорную таблицу, нанесенную масляной краской на двери, быстро застучал: “Вода поступает. Течь заделываем. Люди в порядке”.
“Держитесь, товарищи! Надеемся на вас!” — послышался новый стук из соседнего отсека.
“Есть держаться!” — простучал в ответ Дронов и — поспешил на помощь товарищам.
— Как они там? — наваливаясь грудью на матрац, закрывающий пробоину, тревожно спросил Мартынюк.
— Порядок. Все нормально, — становясь с ним рядом, сказал Дронов. — Надеются на нас. Работай…
Подводная лодка лежала на грунте. Повреждений было так много, что Снегов с трудом отгонял мысль о невозможности с ними справиться. Беспокойство за людей, оставшихся в поврежденных отсеках, не покидало его ни на минуту. Он отдавал приказания, выслушивал доклады, беседовал с механиком, штурманом, но все это время думал о тех, кто отделен от него стальными переборками. Дорого бы он отдал за возможность хотя бы на несколько коротких минут оставить свой пост и пройти по отсекам, поговорить с товарищами, подбодрить их душевным словом. Началась методическая бомбежка.
Частые продувания цистерн не могли остаться не замеченными врагом, ведь море над лодкой то и дело вскипало пузырями. При каждом близком ударе глубинных бомб “Касатку” встряхивало и подбрасывало над грунтом. Казалось, ее стальной корпус обжимают гигантскими клещами и он вот-вот хрустнет, как яичная скорлупа.
Замполит Парамонов по заданию командира обошел отсеки, объяснил людям создавшуюся обстановку и возвратился в центральный пост. Снегов ожидал его с нетерпением. Тревожно впился в усталое, мокрое лицо. Быстро спросил: