Грозные годы

— Пять.

— Хватит. Можешь их все потратить, — очень медленно, чуть скривив губы, произнес командир.

— Потратить... А на что? — удивился Гайо. Его глаза широко раскрылись, и стали видны белки, покрасневшие от недосыпания. — Что я должен сделать?

— Расстрелять...

Алекса, с кем бы он ни разговаривал, все неприятное выкладывал сразу, без всяких вступлений.

— Кого?

— Убийцу твоих сестер. Его привели сюда.

Гайо сжался в комок, чтобы не выдать себя дрожью, вызванной неожиданным приказом и приливом страха и отвращения. Не было сил разжать губы для следующего вопроса. Командир взвода между тем закончил:

— Будет справедливо, если именно ты приведешь приговор в исполнение. Когда стемнеет, отведи его к оврагу... — И Алекса, прихрамывая, неторопливо зашагал в конец двора и там присоединился к бойцам, которые стирали одежду...

Свернувшись в клубок на соломе, Гайо попытался сосредоточиться на воспоминаниях о недалеком прошлом. Радана-убийцу он ненавидел страшно, и ненависть переполняла все его существо... Он представил себе, как ведет Радана к тому оврагу за сельской школой, куда суровый партизанский суд отправлял тех, кто запятнал себя преступлениями против народа. Вот они доходят до оврага... Стальной зрачок его винтовки упирается в спину Радана... Но тут рука Гайо слабеет, палец медленно сползает со спускового крючка.

— Огонь!.. Огонь!.. Ну же!

Слова командира взвода, точно осы, жалят Гайо.

— Я не могу стрелять в связанного... Пусть его развяжут.

— Огонь! Я приказываю: огонь! — звенят в овраге, скрытом густым кустарником, слова командира...

Гайо снова и снова возвращался мыслями к тому, что было. От тревожных, быстро сменяющихся видений начинала кружиться голова. Вокруг его темных миндалевидных глаз собралась паутина морщин, на скулах судорожно заиграли желваки. Он опять услышал причитание и плач тетки Марты — единственной свидетельницы надругательства Радана над Дренкой и Сенкой, а потом их убийства. Каждый раз, когда он слышал об этом, его охватывала ярость. В нем вскипала жажда отомстить, отомстить немедленно. Гнев и боль переполняли его. Сейчас ему пришло на память то, о чем случайно или намеренно не упомянул командир, а именно — что Радан изнасиловал Дренку и Сенку на глазах у их матери, а потом и ее заколол штыком. Соседка, видевшая все это, от ужаса потеряла сознание...

Гайо тряхнул головой, сощурился. Пушистые ресницы скрыли ненавидящий блеск его глаз. Снаружи в комнату вполз сумрак, тенью лег на белую поверхность стены. Застонали дверные петли, послышался голос:

— Гайо, вставай! Пора!..

Командир взвода стоял возле винтовок, составленных в козлы, положив руку на черные стволы. Юноша вскочил, вскинул на плечо карабин.

— С тобой пойдут Мичо Попович и Джорджо Тадич. Это не помешает. Радану и связанному нельзя доверять. Ну, давай, Гайо, тебя ждут! — Он легонько хлопнул его по спине и ощутил под ладонью острые мальчишеские лопатки.

В ответ на лязг взводимого затвора в овраге захлопали крылья вспугнутой ночной птицы. Она неожиданно громко закричала, и это заставило вздрогнуть всех четверых. Потом один из партизан толкнул Радана вперед, выругался и презрительно сплюнул. По освещенной бледным лунным светом земле протянулись четыре неровные тени. За оврагом монотонно скрипело колесо заброшенной водяной мельницы. Зловеще зияла черная пасть ямы, над которой застыла сгорбленная фигура.

— У тебя есть какое-нибудь последнее желание? — задал обычный вопрос Мичо.

Радан ничего не ответил, даже не шевельнулся. Охватившее его ощущение близкой смерти притупило все другие чувства. Его невидящий взгляд был устремлен на комья земли по краям свежевырытой могилы.

— У тебя есть последнее желание? — повторил Мичо Попович.

Тишину нарушали тихие ночные шорохи.

— Гайо, давай! — крикнул Мичо и отошел в сторону.

Тадич тоже отступил назад и остановился за спиной юноши, напряженно ожидая, когда прогремит выстрел. Гайо старался сдержать лихорадочную дрожь во всем теле, которая мешала ему целиться.

— Ну, давай! — услышал он напряженный голос Тадича.

— Развяжите его. Я не промахнусь, даже если он побежит.

Тадич и Попович переглянулись. Они понимали, что Гайо хотел бы сейчас встретиться со своим врагом на равных, лицом к лицу, но в данном случае об этом не могло быть и речи. Они быстро развязали веревки на руках Радана. Дула двух автоматов глянули на него. Он, как и прежде, как будто все происходящее касалось вовсе не его, остался неподвижен, словно оглушенный бешеными ударами собственного сердца. Освобожденные от пут руки повисли вдоль туловища.

Из ствола карабина вырвалось яркое пламя... Гайо почувствовал на своем плече чью-то руку, до его слуха донеслось:

— Ты отомстил за мать и сестер. Пошли, Гайо...

Гайо перекинул карабин через плечо и тяжело шагнул. От нахлынувшей вдруг на него непомерной усталости тело будто свинцом налилось. Но он все же пошел, и пошел даже быстрее, чем сам ожидал, жадно вдыхая холодный ночной воздух.

Надпись на коре бука

Он больше не стонал. Кровь на ранке под левым ухом засохла, но была еще одна рана — в груди, не видимая под рубашкой. Он лежал на большом плоском камне под столетним буком. Его глаза смотрели туда, где была долина, окруженная хвойным лесом. Там стоял дом...

Неожиданно раненому показалось, что его кто-то зовет. Ясно и отчетливо слышался женский голос: «Чедомир, Чедо!» Он посмотрел вокруг. Никого не было... Откуда же доносился голос? Голова его соскользнула с винтовки и ударилась об острый выступ на камне, но боли он не почувствовал. Рядом валялось несколько мокрых от росы патронов. Боль от ранки под ухом распространилась на всю левую щеку, перекинулась на подбородок, голова отекла, отяжелела. За горой раздавались частые выстрелы, но он их не слышал. У него начинался бред.

Его ранило около полуночи. Он находился тогда немного выше места, где лежал сейчас. Немцы атаковали, свистели пули, слышались громкие гортанные выкрики. Партизаны из засады стреляли в направлении голосов и вспышек выстрелов.

Неожиданно к нему подполз сосед справа.

— Была команда отступать, дружок, — сказал он.

— Ты иди, я догоню! — ответил Чедо, решив сделать еще несколько выстрелов по приближающимся немцам.

Партизанский отряд отходил куда-то в темноту. Чедо поднялся, чтобы последовать за товарищами, и в этот миг почувствовал, что его будто обожгло под ухом. Он схватился рукой за скулу. Но щеке бежала кровь. И тут его ударило в грудь. Силы сразу покинули Чедо, и он тихо сел. Звать на помощь было бесполезно. Немцы находились уже рядом. «Надо остановить кровь», — подумал Чедо. Он вытащил из сумки тряпку, которая служила ему полотенцем, вытер ею лицо, потом сложил в несколько раз и, засунув ее под рубашку, прижал к ране. Делая это, он не чувствовал сильной боли.

Немцы спускались по тропинке ниже Чедо. Ясно был слышен стук камней, срывавшихся вниз. Звуки стрельбы раздавались теперь уже сзади. «Они прошли», — подумал юноша и затих...

Когда Чедо очнулся, он снова увидел долину и лес, окружающий ее. Все так же одиноко стоял дом, вокруг него не было ни души. Очевидно, жильцы покинули его, когда в округе начались бои.

Он дотронулся до ран. Невыносимая боль пронзила все его тело. Перед глазами Чедо появилась мать, седая, со впалыми щеками. Она сидела на сундуке у печи в их доме и печально смотрела на него. Подошел кот и начал царапать сундук. Мать схватила веник, замахнулась на кота, и он шмыгнул в приоткрытую дверь. Веник выпал из рук матери. Она подняла голову и с мольбой в голосе сказала: «Останься, сынок, со мной. Мал ты для борьбы. Боюсь я, голод и холод тебя там одолеют. Твой отец уже ушел... Он взрослый, ему и таскать винтовку за плечом. Останься хоть ты...» Слезы не дали ей договорить. Чедо какое-то время постоял около нее, потом пошел закрыть дверь. Он не переносил слез. «Обещай, что не пойдешь», — остановила она его. «Ну хорошо, не пойду», — сказал он, чтобы ее успокоить. Но поздним вечером все же ушел, не попрощавшись...