Грозные годы

Сейчас, когда он отвечал на вопросы Бадера и подробно рассказывал все, что знал о Первой пролетарской бригаде и Верховном штабе, ему вдруг подумалось, что в этой партизанской бригаде он впервые почувствовал теплое, товарищеское отношение к себе со стороны совершенно незнакомых людей. Ему не раз приходило в голову пойти в штаб бригады с повинной, но всякий раз останавливала мысль о том, что партизаны могут не простить его, а немцы наверняка постараются отомстить. В конце концов он решил положиться на свою судьбу — будь что будет. Невозможно было и просто порвать с немцами и остаться в бригаде — штурмбанфюрер СС Генрихс с помощью своих людей мог подбросить в штаб бригады материалы о его деятельности. Еще во время подготовки к его засылке в Первую пролетарскую бригаду Генрихс предупредил Калянаца о том, что может ожидать его в подобном случае, и он очень хорошо запомнил это предупреждение штурмбанфюрера. Но как бы усердно Калянац ни работал на немцев, сколько бы ни шпионил против своих новых товарищей, ему никогда не забыть разговора, который состоялся у него с комиссаром бригады после того, как Калянац прочитал партизанам лекцию «Роль «пятой колонны» в апрельской войне».

— Поздравляю тебя, ты говорил очень интересно! — сказал ему тогда комиссар Фича.

— У меня создалось впечатление, товарищ комиссар, что многие бойцы не хуже меня разбираются в этих вопросах, — ответил Калянац. — Правда, я располагал интересными материалами...

— Я слышал, ты был журналистом и работал в редакции «Времени»?

— Это дело прошлое. Но раз уж об этом зашла речь, то я работал и в редакции газеты «Новая жизнь»...

— Скоро мы начнем издавать бригадную газету, и я рассчитываю на тебя...

— Спасибо, товарищ комиссар!

— Я слышал, что ты до войны вел довольно веселую жизнь, — внимательно посмотрев на Калянаца, сказал комиссар.

— Это верно, погулять я любил... Но все это было очень давно, — ответил тот.

— Если захочешь со мной поговорить, заходи, посидим потолкуем.

— Спасибо, товарищ комиссар!

После разговора с комиссаром Калянац подошел к группе бойцов и вместе с ними негромко запел:

Калянац уже давно не верил ни друзьям, ни врагам, но теперь ему казалось, что он перестает верить самому себе. В его душе остался только страх, страх и какая-то ужасающая опустошенность.

Закончив доклад Бадеру, он сказал:

— Прошу вас, господин генерал, разрешите мне больше не возвращаться в бригаду.

— Но ведь ваше задание еще не выполнено! — возмутился Генрихс.

— Прошу вас, господин генерал... — снова обратился к Бадеру Калянац.

— Вашу просьбу мы рассмотрим позже, после того как вы еще раз побываете в бригаде, а пока вы свободны, — сказал Бадер.

Калянац щелкнул каблуками:

— Хайль Гитлер!

Бадер и Турнер пожали ему руку.

— Придется вам еще немного потерпеть, — сказал Бадер, — скоро мы покончим с этой бригадой, и возможно, это дело нескольких дней.

— А до того времени вам необходимо продержаться, — похлопав его по плечу, произнес Турнер.

Калянац снова щелкнул каблуками, поклонился и вышел вместе с Генрихсом.

Вскоре Бадер уже спал в своем роскошном номере, а Калянац, с трудом разбирая дорогу, шел назад в бригаду, которая находилась уже почти у самого подножия Игмана...

15

Салют в честь павших

Из-за густого елового леса поднимались ледяные островерхие горы. Высоко в небо вздымались белые исполины, неприступные в своем холодном величии... Но именно туда, к подножию Игмана, держали путь батальоны Первой пролетарской...

Утром батальон Гавроша попал в засаду. Немцы и четники, используя численное превосходство, начали окружать партизан. Однако в последнюю минуту партизанам удалось прорвать сжимающееся кольцо врагов и вырваться, захватив нескольких четников. Пленных было решено оставить в ближайшем селе под охраной двух бойцов до подхода основных сил Первой пролетарской бригады.

Вслед партизанам гитлеровцы открыли огонь из орудий и минометов. Снаряды и мины рвались все ближе к колонне партизан, над головами свистели осколки.

— Надо где-нибудь спрятаться, иначе нас накроют! — закричала Хайка.

— Что бы ни было, мы должны идти вперед! Таков приказ! — послышался голос командира роты Вучко.

По обеим сторонам колонны на ровной, ослепительно белой поверхности заснеженного поля одна за другой появлялись черные дымящиеся воронки.

Рота Вучко была уже, казалось, вне пределов досягаемости огня немецких орудий, но тут два снаряда разорвались почти у самой колонны. Осколками сразило наповал Артема и Вою, а Вучко был легко ранен. Гаврошу никогда не забыть, как Артем, отброшенный взрывной волной далеко от тропы, упал в снег, обливаясь кровью, как Воя, согнувшись в поясе, неловко завалился на бок.

— Воя! — бросился к нему Гаврош.

Воя с трудом открыл глаза, его побелевшие губы слабо шевельнулись. Гаврош склонился над ним, пытаясь разобрать слова.

— Не вовремя... — прошептал Воя.

— Что ты сказал?

— Передай товарищам, что я ни в чем не виноват... Это Влада, помощник комиссара батальона, на меня наговорил... До войны мы с ним любили одну девушку, и... она выбрала меня...

Шепот Вои оборвался. Он весь напрягся, пытаясь приподняться, но не смог и уткнулся в снег. На губах его застыла горькая усмешка. Он был мертв.

На первом же привале партизаны похоронили погибших товарищей.

— Каждый день новые потери, — грустно сказал Лека, стоя с непокрытой головой над двумя свеженасыпанными могильными холмиками. — Обиднее всего, когда люди гибнут вот так, от шального снаряда...

Бойцы почтили память товарищей минутой молчания, и колонна двинулась дальше.

Гаврош с Хайкой и Шиля еще какое-то время стояли над могилами. Они молчали. По щекам Хайки текли слезы. Гаврош, бледный, судорожно сжимал кулаки. Вот он поднял голову и заговорил негромко, чуть охрипшим голосом:

— Вы оба, и ты, Артем, и ты, Воя, всегда говорили, что мужчина плачет, когда сердце его переполнено болью... У меня сейчас грудь разрывается от боли... но я не заплачу... От имени всех товарищей клянусь знаменем нашей борьбы, что мы отомстим, отомстим за каждый не прожитый вами день, за каждый отнятый у вас луч света, за все ваши несбывшиеся мечты. Мы отомстим и доведем до конца наше великое дело!.. Вечная вам слава!

С этими словами Гаврош выхватил из-за пояса трофейный вальтер и выпустил в воздух всю обойму.

— Мы никогда не забудем вас, товарищи! — взволнованно произнес Шиля. — Клянусь тебе, Воя, что буду с честью носить твой пулемет, как носил его ты! И мы сделаем все, чтобы восстановить твое доброе имя!

Вскинув к виску сжатые кулаки, они отдали салют партизанским могилам и пошли за своей колонной. Молчали. Гаврош заговорил первым:

— Мне кажется, после всего этого я не смогу спокойно смотреть на помощника комиссара батальона.

— Его, как мне сказал Лека, вызвали в штаб бригады, видимо, собираются привлечь к ответственности, — вымолвил Шиля.

Партизаны шли весь день без отдыха. Вдали, окутанный сероватой дымкой, высился Игман.

Под вечер рота остановилась у трех заброшенных крестьянских развалюх. Были выставлены караулы, и усталые бойцы, забыв об ужине, стали укладываться спать прямо на земляном полу.

Сильно пахло навозом и прелым сеном. Сквозь щели в заколоченных окнах пробивался слабый свет молодого месяца.

— Что-то давно мы не слышали твоих лекций, Лека, — прозвучал чей-то голос. — Может, расскажешь что-нибудь? Вот, к примеру, что будет, когда война кончится... Как мы будем тогда жить?