Все люди — враги

— Нравится. Не знаю, почему мужчины любят смотреть, как женщины раздеваются, но что они любят, это факт. И, Кэти, я ежеминутно мысленно благодарю тебя, да именно благодарю, за грацию твоих движений.

— Я и чулки сниму, — сказала Кэти, — но это ровно ничего не значит. Это не приглашение.

— А можно мне снять ботинки, чтобы не испачкать твое одеяло?

Она засмеялась, и он истолковал ее смех как согласие.

Они легли, и Тони обнял ее, ее голова лежала на его левом плече, и он держал ее руку в своей. Потом он стал целовать ее и чувствовал, как ее свежие упругие губы становятся горячими и мягкими, а груди крепко прижимаются к его телу. Даже если бы он раньше сомневался, — но он не сомневался, — он узнал бы теперь наверное, что это послушное тело, лежащее рядом с ним, потерянная половина его собственного.

Это длительное прикосновение прильнувших к нему губ открывало ему такую полноту физической жизни, какой он не только никогда не знал раньше, даже в прошлом с Кэти, но никогда бы не мог и вообразить.

Ему казалось, что вся комната пульсирует ритмом их крови.

Кэти тихо отняла свои губы и долго лежала неподвижно, положив голову ему на грудь. Тони не шевелился, отдаваясь золотому потоку жизни, переливавшемуся от одного тела к другому.

— Тони?

— Да?

— Сказать тебе, почему я тебя просила об этом?

— Скажи, если тебе хочется, дорогая.

— Я… я так давно не чувствовала себя женщиной, — Бедняжка!

— О, мне все равно теперь. Но я замечаю, что я стала застенчивой. Ты бы этого обо мне не подумал, не правда ли? Мне было стыдно стоять перед тобой, обнаженной, стыдно, что меня трогает мужчина: даже ты, даже ты!

— Не бойся, Кэти. Я не позволю себе ничего, если ты не хочешь…

— Теперь я уже не боюсь.

— Вот и хорошо.

Она опять замолчала, потом поднесла его руку к своему лицу и стала нежно целовать его ладонь.

— Тони!

— Да?

— Лежи тихо, совсем, совсем, не шевелись.

— Не бойся!

Ему казалось, что самое важное для него — это подчиняться всем желаниям Кэти. Ничто не должно пугать ее, ничто не должно насиловать: ведь ясно, что ее тело и душа подверглись такому насилию, которое должно изгладиться, исчезнуть из ее памяти, прежде чем она всей плотью почувствует себя снова свободной. Ей так же, как это было с ним, нужно окрепнуть и выздороветь после перенесенной войны. И Тони мысленно поклялся себе, что предоставит ей вести его шаг за шагом в их любовном союзе, как бы долго ему ни пришлось обуздывать себя…

Кэти лежала так тихо, что он подумал, не уснула ли она, но, приподняв Голову, он увидел по ее длинным ресницам, что глаза Кэти широко открыты. Минута бежала за минутой, а они лежали все так же неподвижно. Он даже вздрогнул, когда Кэти сказала тихо:

— Тони.

— Что?

— Приподними мою голову, посмотри мне в глаза и поцелуй меня.

Он сделал, как она просила, но, когда взгляд его встретился с ее взглядом, все тело его пронизала дрожь невыразимого счастья. Он никогда не видел такого выражения на лице женщины, никогда не глядел в такие сияющие глаза, лучистые, похожие на цветы, которые словно раскрывали ему самое святая святых в ее душе. Тони смотрел в ее глаза и целовал ее; потом еще раз приподнял ее голову, чтобы снова взглянуть на это сокровенное чудо, и снова поцеловал ее.

Она закрыла глаза и чуть-чуть повернула голову, и он тотчас же откинулся на подушку, украдкой наблюдая за ней.

— Тебе нужно, чтобы я говорила, что люблю тебя? — спросила Кэти.

— Нет.

— А мне нужно.

— Ты не сумела бы высказать и крохотной доли того, что я видел в твоих глазах.

— Ты видел?

— Да.

— Надеюсь, мои глаза были так же красивы, как твои.

— Гораздо красивее. Подумаешь, мои глаза.

— Ты их не видел.

Кэти поднялась с кровати, подошла к зеркалу и, повернувшись к Тони спиной, стала приглаживать волосы.

— Тони, — сказала она уже более обычным прозаическим тоном.

— Да?

— Тебе стоило это больших усилий?

— Наоборот. Это было чудесней всего, что я когда-либо испытал.

— Сегодня утром я благодарила тебя за то, что ты возвратил мне жизнь. Теперь я могу поблагодарить тебя за то, что ты вернул мне мою женственность.

Тони с трудом подавил клубок в горле и мог только вымолвить:

— Я рад…

Кэти умылась, попудрилась, потом повернулась к нему и весело сказала своим обычным голосом:

— Что же, мне продолжать вести тебя? Или командиру угодно снова вступить в командование своими войсками?

— Нет, он вполне удовлетворен и предпочитает оставить его в руках обер-лейтенантши.

— Тогда пойдем гулять. Который час?

— Десять минут четвертого. Подожди, я сейчас надену ботинки.

Они быстро прошли двором, чтобы избежать встречи с Баббо и Маммой, — как ни приятно было их общество в другое время, сейчас им хотелось избежать его. Апрельское солнце уже припекало и, когда они вышли на единственную улицу верхней деревушки, Кэти раскрыла свой новый зонтик.

— Давай я возьму твою сумку, — сказал Тони, заметив, что Кэти несет свой полотняный мешочек для завтрака, аккуратно застегнутый булавкой.

— Нет. Это мой следующий сюрприз, хотя я боюсь, что ты скоро угадаешь, в чем дело.

— Ты не натрешь себе ноги без чулок?

— Ты чересчур догадлив, Тони! Первая часть моего сюрприза заключается в том, что мы купим себе туфли на веревочных подошвах и покупать их буду я,

— А куда мы денем наши башмаки?

— Оставим их в магазине, глупышка, а потом зайдем за ними. На этот раз ты оказался не так догадлив!

— Я нарочно подыгрывал тебе.

— Это первый раз ты солгал мне за сегодняшний день, Тони.

— Ах, не обижайте меня, — захныкал Тони, — как вы можете так поступать с бедной девушкой?

Они купили туфли на веревочной подошве и переобулись тут же, в маленькой мелочной лавочке, украшенной непременным портретом короля, глядевшего на портрет дуче с таким видом, как будто он только что проглотил какую-то гадость; у дуче было такое выражение, какое может быть у человека, когда на него при исполнении важных общественных обязанностей, от которых никак нельзя оторваться, начинает оказывать действие касторка.

— А что, у вас, в Австрии, красивый президент, Кэти? — спросил Тони, когда она вывела его из деревни.

— Нет, милый. Почему ты спрашиваешь? — Просто так — я только что мысленно снимал шляпу перед королем Георгом.

— Вот интересно. А разве у тебя есть мысленная шляпа?

— А разве ты не замечала, что я иногда говорю сквозь нее?

— Говорить «сквозь» чего-нибудь — это, вероятно, еще какой-нибудь специфический жаргон?

— Да, Кэти, это значит нести всякий вздор. Но, уверяю тебя, дорогая, это самая жалкая острота, какую я когда-либо отпускал. Такая жалкая, что оправданием может служить только то, что от любви я лишился ума.

— Ну, знаешь ли, это не комплимент — говорить, что я сделала тебя слабоумным.

— Смотри! — воскликнул Тони. — Вон ящерица.

Ты когда-нибудь ловила ящериц, Кэти?

— Нет, никогда и не пыталась. Мне было бы страшно дотронуться до нее. А если бы она начала извиваться у меня в руке, я бы, наверное, завизжала.

— Их ужасно трудно ловить, — сказал Тони внушительно. — Если пальцами, конечно, и по-честному.

Давить не разрешается. Мне еще ни разу не удалось поймать. Вот! Смотри! Тьфу! Опять промахнулся!

— Ты должен лечь и лежать смирно и не шевелиться несколько часов подряд, пока какая-нибудь ящерица сама не забежит к тебе в руку, — сказала Кэти, смеясь. — Какой ты глупый, Тони. Ты все еще не догадался, куда мы идем?

— Я догадался еще тогда, когда ты сказала «туфли на веревочной подошве», — мы идем к маленькой бухточке, где мы купались когда-то, так ведь?

Кэти утвердительно кивнула.

— Ну, а теперь давай-ка мне сумку. Дорожка крутая и ужасно неровная.

— Нет, не отдам! Но, уж если тебе так хочется, можешь, когда мы дойдем до самого трудного места, взять мой зонтик.