Страница 25 из 26
Но наступил момент, когда он почти забыл о маленьком ёжике. Кузьма как-то ещё раз напомнил Алику об Остроносике, но Алик не согласился искать, а Кузьме одному делать этого теперь совсем не хотелось, хотя управдом, как это случайно выяснилось, мог бы предоставить ёжику жилплощадь.
Можно было и так.
Ничего не изменилось в жизни Кузьмы. По-прежнему он ездил с Аликом в Фили купаться, бродить по старому, прохладному парку, медленно поедая мороженое, которое там продавалось чуть не на каждом шагу. По-прежнему по вечерам ходили в кино или смотрели фильмы по телевизору, наблюдали небо в телескоп…
И вот как-то, придя домой с улицы, Кузьма узнал, что завтра должен приехать дядя. Он жил недалеко от Москвы, но приезжал к сестре редко. Кузьма знал, что дядя работал на каком-то складе на пристани, был занят и, желая объяснить, почему люди редко встречаются, говорил: «Жизнь какая-то… Не поймёшь…»
Дядя, коренастый человек с мясистым лицом, поцеловал племянника, поднял его на руках и сказал, кивнув на один из чемоданов:
— Это тебе.
Кузьма сам тащил тяжёлый для него чемодан, часто меняя руки, и думал о том, что за подарки привёз ему дядя. Он всегда приезжал с подарками, но так много дядя, пожалуй, ещё никогда не привозил.
— Дядя Кузьма, а что в нём? — спросил наконец мальчик.
— Небольшая ракета для полёта на Марс, — ответил дядя, улыбаясь.
В метро дядя взял у племянника чемодан и сказал:
— Зачем мучить любопытством?
Дядя положил чемодан на скамейку и раскрыл его. В нём лежали коричневый костюм, моторчик для велосипеда, коробка конфет.
Это было сверх всяких ожиданий.
На следующий день дядя ездил с племянником на Москву-реку, вместе с ним плавал, загорал, а когда Кузьма-младший захотел есть, повёл его в ресторан. Кузьма первый раз в жизни ел солянку и шашлык. На сладкое дядя взял ему двести граммов пломбира «ассорти» и бутылку крюшона.
— Ешь, пей, Кузьма, — говорил дядя. — Гуляй… — И его крупное мясистое лицо было полно доброты. — Мы с тобой как-нибудь на настоящую речку закатимся. Остались тут у вас, в Москве, настоящие речки?
— Есть, — сказал Кузьма, глотая мороженое. Он готов был идти с дядей хоть на край света.
— А в цирк сегодня хочешь пойти?
— Хочу! — с радостью воскликнул Кузьма.
— Пойдём в цирк.
— Пойдём!
Закончив обед, они поехали в цирк за билетами. Сойдя с троллейбуса, дядя взял Кузьму за руку и вёл его, уверенный, спокойный, добрый. Как хорошо было с ним! Он всё мог и всё понимал. Сейчас они подойдут к кассе и купят самые хорошие билеты в цирк, потом поедут домой, а до этого зайдут в «Гастроном», в другие магазины, и дядя будет покупать разные вкусные вещи на ужин, занятные игрушки для подарков. Стоит сказать о телескопе, и дядя купит телескоп. И ни разу не возникнет разговора о деньгах, о том, что их нужно экономить, как это бывало дома… Наверное, ни у кого нет такого дяди…
И, чувствуя большую, сильную и тёплую руку дяди, Кузьма решил рассказать ему о ёжике. Только он начал, как дядя перебил Кузьму:
— Ох и занятный зверь! Дотошная зверюга!
— У тебя был ёжик? — обрадованно спросил Кузьма.
— Был…
— Ты его любил?
— Любил…
— Поймал, и он у тебя жил?
— Купил однажды по случаю, принёс домой… Занятно! Катится, как шарик, фыркает, молоко лакает. Веселей как-то стало жить… Приятный зверюга! Я ему специальную мисочку купил, чтоб молока больше вмещалось. Коврик нашёл, постелил в углу — спи, мол, здесь!
Дядя помолчал.
— Ну? — в нетерпении поторопил Кузьма.
— Зверюга ни в какую.
— Как это?..
— Не спит в углу на коврике — и всё тут! Проснёшься утром, вскочишь с кровати, ногой двинешь в туфлю и — вскрикнешь на всю квартиру.
— Почему это?
— Ёжик в туфле ночевал. Уютно ему, удобно и тепло. А наступишь на него — он иголками ощерится… Ну я его в уголок отнёс, на коврик, и мордочкой потыкал: спи, мол, здесь! Здесь! Здесь! Как будто ясно ему говорю. И что же ты думаешь? Просыпаюсь на следующее утро, спускаю ногу и опять вскрикиваю: спит ёжик в туфле! Что ты скажешь!
Кузьма улыбнулся: ну и ёжик!
— Я опять отнёс его в угол и опять мордочкой в коврик потыкал: спи, мол, здесь! Здесь! Здесь!
— А он?!
— А он — своё! Ночью как-то поднимаюсь и кричу не своим голосом.
Кузьма рассмеялся.
— А у нас гость остался ночевать. Утром меня спрашивает: «Кто это тебя бил? Жена, что ли?»
Кузьма расхохотался.
— Я ёжика снова в угол… Ну что говорить? Утром опять кричу… Надоела мне эта карусель, отнёс я ёжика к Михаилу Карловичу. Этот великий, божественный мастер сделал мне из ёжика чучело. С тех пор я не кричу по утрам и ноги мои не болят от ранок. А ёжик стоит на шкафу и есть-пить не просит.
Кузьма уже не слышал, о чём говорил дядя. Мальчик вынул свою руку из большой, тёплой, совсем недавно казавшейся такой доброй руки дяди и посмотрел на него.
— Ты что? — спокойно спросил дядя.
— Отнёс ёжика? Чтобы из него чучело?..
— Ну, а что же делать? Я из-за него ходить не мог…
— Но как же можно из ёжика чучело?!
— Как, как? Очень просто: молотком или клещами по голове или как там…
Кузьма закрыл глаза: вот так и его Остроносика!
Он нехотя пошёл в цирк, иногда смеялся, но непонятное, неизведанное до сих пор чувство не давало ему покоя. Оно отдаляло его от дяди, заставляло думать… Мальчику не хотелось, чтобы его называли Кузьмой.
Поздно вечером, возвращаясь домой, дядя зашёл в «Гастроном», где продавали вино в разлив, и выпил два стакана портвейна. Он предлагал Кузьме купить конфеты, шоколад — мальчик отказался. Тогда дядя купил гостинцев на свой вкус, вина, и они отправились наконец домой.
Дядя, к счастью для Кузьмы, молчал. Молчал и уставший Кузьма.
В разных видах представлялось ему с поразительной ясностью одно и то же.
…Дядя приносит ёжика Михаилу Карловичу, и этот великий, божественный мастер берёт клещи и, размахнувшись, бьёт ими по маленькой голове ёжика… Или бьёт стамеской… Бьёт молотком… Бьёт зубилом… А потом ещё с тёплого сдирает шкуру… А дядя стоит и смотрит: теперь у него не будет новых ранок… Но ведь можно было купить для ёжика домашнюю туфлю… Или дать ему старую… Сколько таких валяется у них дома. Нет, дядя стоит и смотрит, как великий, божественный мастер сдирает с ёжика шкуру… Вот так и его Остроносика!
И Кузьма словно чувствует в своих руках ёжика. Под пальцами мягкое, тёплое брюшко, тонкая кожица, под которой что-то бьётся, стучит трепетно и тревожно. Ёжик ощетинился всеми иглами, ползёт, фыркает. Он отбивается, он не хочет из лесу, он борется. Но он, Кузьма, запускает пальцы обеих рук всё дальше и дальше, смыкает их под ёжиком, сминая траву и листья, и наконец отрывает его от земли. Оглядываясь, не видел ли чего отец, прячет ёжика в корзинку, закрывает его платком, чтобы потом сменить платок на лопух. А ёжик фыркает, торкается в одну сторону, в другую…
Нет, ёжик не хотел из лесу! И это он, Кузьма, силой оторвал его от родной земли, увёз в Москву, чтобы подставить под клещи, молоток, стамеску или зубило какого-нибудь другого великого мастера — делать из живого и тёплого мёртвое и холодное!
У самого дома Кузьма, несмотря на поздний час, встретил Алика. Сегодня Алик купил большие увеличительные стёкла и был полон замыслов и надежд. С помощью этих стёкол он переделает телескоп в ещё более мощный оптический прибор, который позволит ему увидеть чуть ли не бездонные глубины Вселенной, проникнуть в глубь космоса, приблизить его к нам, что под силу только ракете будущего.
Уставший и грустный Кузьма рассеянно слушал приятеля, уже не в состоянии чему-либо радоваться или огорчаться.
Дядя уехал…
Отец дочитывал «Известия», мать смотрела телевизор, бабушка убирала со стола, а Кузьма ещё не вернулся с улицы. Как ушёл из дому часов в семь, так и не показывался.