Страница 16 из 133
– Вы выходите на сцену вместе с Гречем и остаетесь там в течение всего первого акта, – начал Базиль. – Не могли бы вы припомнить, не заметили вы что-то неладное с Владимиром в какое-то время, скажем, в какой-то определенный отрезок времени?
Хатчинс внимательно поразмыслил над вопросом, прежде чем дать на него ответ.
– В конце первого акта мне показалось, что Владимир, играя умирающего человека, несколько переборщил. В этот момент я подумал, что «умирание» неестественно, так как он явно переигрывал. Теперь я уверен, что оно казалось мне неестественным потому, что как раз и было вполне естественным, а это всегда нарушает тональность в мире условного искусства.
– Интересно, – задумчиво произнес Базиль, – интересно потому, что у меня лично сложилось такое же впечатление, а когда два свидетеля приходят к одному и тому лее заключению, независимо друг от друга, то тогда они близки к истине. Не могли бы вы сказать, в какой именно момент началось его «переигрывание»?
– Вряд ли. А вы?
Базиль печально покачал головой и вытащил какой-то сверток из кармана пальто – это была отпечатанная на машинке рукопись пьесы, переплетенная в обложку из плохого голубоватого картона.
– Вы узнаете этот текст?
– По-моему, он принадлежит мисс Морли.
– В роли Сириекса вы должны произнести следующую фразу на странице девятнадцать первого акта. – Базиль громко зачитал ее, открыв рукопись на нужной странице: «Ему теперь не уйти отсюда, все против него!» – Это вы подчеркнули эту реплику в тексте мисс Морли?
– Что вы! Конечно, нет.
Было видно, что Хатчинс искренне озадачен.
– Подчеркнута ли эта фраза в вашем собственном тексте пьесы?
– Нет. Я всегда отмечаю свои строки чуть заметной «галочкой» ручкой с красными чернилами. Я не подчеркиваю фразы.
– Можете ли вы объяснить причину, в силу которой кто-то другой пожелал привлечь внимание к этим произносимым вами словам в тексте мисс Морли?
– Нет, не могу.
Он нахмурился, пытаясь до конца осмыслить такой Странный вопрос.
– Конечно, это переработка, вольный перевод оригинального текста «Федоры». Мы столкнулись с определенными трудностями, пытаясь отыскать экземпляр пьесы. Мы обращались к букинистам, в библиотеки, но так и не смогли ее найти. У всех были другие пьесы Сарду, но как назло «Федоры» не было. А мисс Морли взбрело в голову оставить именно эту пьесу. Наконец мы нашли у одного музыкального издателя либретто оперы Джиордано, написанной по мотивам пьесы Сарду. Оно было написано на итальянском, и Мильхау заказал перевод, внеся в него кучу всевозможных поправок, адаптации, модернизаций. Некоторых «лишних», по его мнению, персонажей он убрал, и в ходе такой переделки моя реплика была перенесена с конца сцены в ее начало, а слова заменены другими. В оригинале она звучала примерно так: «Ему не уйти теперь, все тени сгущаются над его головой!» Конечно, фраза относится к убийце Владимира, когда полиция стремится напасть на его след. Но эта реплика вовсе не столь важна в пьесе, ибо вы, бесспорно, помните, что убийца Владимира скрывается в конце первого акта. Эта строчка не имеет никакого отношения к мисс Морли, кроме того незначительного факта, что она в роли Федоры прислушивается к Сириексу, когда он ее произносит. Я не вижу никакой причины, в силу которой мисс Морли или кто-то другой должен подчеркивать эту строчку в тексте пьесы. Я не вижу никакой причины, в силу которой кто-то должен ее подчеркивать, если только…
– Что «если только»?
Сеймур Хатчинс принялся кончиками пальцев тереть глаза, как будто хотел отделаться от какого-то видения.
– Принимая во внимание случившееся, не могла ли эта подчеркнутая фраза быть каким-то знаком, вестью? Предупреждением? Или даже угрозой?
– Предупреждение… но кому?
– Не знаю. Просто так… промелькнула мысль…
У последнего из пяти свидетелей, с которыми в этот вечер беседовали Базиль и инспектор Фойл, был несколько агрессивный вид. Его похожая на пулю голова была слишком мала для такой мощной выдающейся вперед глотки, сильных мускулистых предплечий, полных запястий, которые он демонстрировал благодаря своей рубашке с короткими рукавами и расстегнутому вороту. Его рыжеватая шевелюра казалась мохнатой шапкой. Карие, с красными прожилками глаза светились лукавством и дерзостью.
– Так вы и есть доктор Уиллинг, психиатр по специальности? – спросил он.
– Да.
– Тогда, может, вы поможете мне с моей пьесой. Я пишу о нимфоманах и хотел бы узнать…
– Мы находимся здесь, – перебил его хриплым, усталым тоном инспектор Фойл, – для того, чтобы расследовать убийство. Ваше полное имя – Дерек Адеан, и вы являетесь актером.
– Это мое сценическое имя. Настоящее мое имя – Даниэль Абелаан, но оно слишком длинно для световой рекламы.
Базиль подумал, действительно ли длина фамилии стада единственной причиной, из-за которой сменил ее тевтонский владелец. Его пулеобразная голова говорила о том, что в его жилах течет прусская кровь, и Адеан, кроме того, обладал типично прусской, лишенной воображения бесчувственностью по отношению к окружающим его людям. Он начал беседу с инспектором Фойлом не с той ноты и, не осознав собственной оплошности, продолжал в том же духе.
– По сути дела, я не актер, – нагловато заявил он, – я просто временно занимаюсь этой профессией, пока не найду продюсера для собственной пьесы. Первый ее акт происходит в салуне, неподалеку от морского побережья…
Фойл вновь его перебил.
– Мы еще поговорим о Вашей пьесе.
– Конечно, когда только пожелаете.
В голосе Адеана звучала неприкрытая ирония.
– Насколько мне известно, вы играли роль одного из слуг, которые сидели за столиком для домино?
– Так точно. Я играл роль Никиты, одного из слуг Владимира.
– И вы видели Владимира, когда он проходил по сцене к алькову и входил в него до поднятия занавеса?
– Угу.
Быстрые, бегающие глазки Адеана следили за мухой, которая все еще совершала круги и пикировала вниз, на нож, лежавший на столе. Ее прозрачные крылышки сложились, и муха приземлилась на ручку скальпеля. Инспектор снова ее отогнал. Она вновь сердито зажужжала и взмыла вверх. Но не улетела далеко. Сделав два круга над их головами, она опять села на ручку ножа.
– А теперь расскажите нам, что случилось, – спросил его Фойл.
Адеан зевнул. У Базиля возникло впечатление, что Адеану становится смертельно скучно, как только беседа переходит с таких интересных предметов, как он сам, его карьера, его пьеса, на что-то малопривлекательное, недостойное внимания.
– Владимир вышел из того вон прохода в кулисах, прошел через сцену, – сказал Адеан. – Двустворчатая дверь была закрыта. Он распахнул ее, вошел и закрыл за собой створки.
– Как он выглядел? Ничего вы не заметили в нем особенного, привлекающего внимание?
– Нет, ничего такого.
Глаза Адеана все следили за мухой. Брови нахмурились, как будто в этот момент его что-то сильно озадачило. Казалось, что он вообще не обращал на инспектора никакого внимания.
– Само собой разумеется, он был загримирован, как того требует роль Владимира, – белое лицо с голубыми разводами под глазами, вокруг рта, серые, безжизненные губы. Он прошел по сцене несколько торопливо, так как опаздывал. Занавес должен был подняться через три минуты, а ему еще нужно было устроиться поудобнее в постели, так как после начала спектакля из алькова не должно раздаваться никакого шума, даже шороха. Эти двери сделаны из дешевой фанеры и матового стекла. Если бы он продолжал разгуливать в алькове после поднятия занавеса, то публика заметила бы его движения по тени на стекле.
– Во что он был одет?
– Черные носки, брюки, белая рубашка, без галстука, расстегнута на шее.
– Кто-нибудь еще входил в альков после этого?
– Никто, до прихода Греча, то есть Леонарда Мартина. Он обеими руками широко распахнул дверь в первом акте. Он, Ванда Морли, Родней Тейт – все должны были по ходу пьесы побывать в алькове.