За веру отцов

С этими словами казак снял маленький металлический крестик и повесил его Шлойме на шею.

— Моли господа нашего Иисуса Христа, чтобы я тебя в живых оставил.

Шлойме не ответил, продолжал лежать, скорчившись, спрятав лицо.

— Вставай, еврей, — поднял его казак. — Я тебе добро делаю. К святой церкви тебя приведу, в живых оставлю, хоть они и смеются надо мной. А ну, на колени, целуй крест, повторяй: «Во имя отца и сына…» Повторяй, проклятый еврей, а то убью, как Бог свят, убью!

Но как только казак выпустил свою жертву, Шлойме снова упал на землю и закрыл ладонями лицо.

— Ничего ты с ним не сделаешь. Видал я таких. Взял одного в Корсуне, молодой, красивый, жаль было убивать. Дочь хотел ему отдать в жены. «Крестись, — говорю, — дочь за тебя отдам, в Сечь со мной пойдешь, казаком станешь». Ничего не помогло, пришлось убить. Упрямый народ! Их всех раввины заколдовали. Им раввины такое красное вино дают, оно им не позволяет забыть их веру. Убей лучше, и дело с концом.

— Раввины дают им кровь пить, когда обрезание делают. В этой крови такая сила, что каждый раз, когда они хотят креститься, она им не дает, — сказал другой.

— Говорят, они перед смертью видят свет, а в этом свете — лицо матери. Потому и не могут свою веру оставить. Но если завязать им глаза, то покрестить можно.

— Какая разница, все равно ничего с ним не сделаешь. Убей, да и все.

— Отдай его мне! — попросил другой.

— На что тебе?

— Я его к своей бабушке отправлю.

Казаки рассмеялись.

— Лучше убей, не мучай, грешно над Божьим созданием издеваться, — сказал старый казак.

— Верно говоришь, дядюшка, лучше убить, — согласился тот, что вытащил Шлойме из воды.

Вдруг послышались звуки струн. К казакам подошел старик, опираясь на палку, с лирой в руке.

— Что смеетесь, казачки?

— Да вот, дедушка, еврея поймали, не знаем, что с ним делать.

— Продайте Мурад-хану. Он евреев покупает, за старых платит серебром, за молодых золотом. Может, выторгуешь еще кувшин татарского пива, друзей угостишь. Хитрый он, Мурад-хан. Персидские ковры и сабли получает за евреев в Турции. А наши братишки не берегут свое добро, убивают евреев. В Константинополе за них большие деньги дают.

— Правду ты говоришь, дедушка, не знают наши братишки, как обойтись с таким товаром, — согласились с ним.

— Дедушка, отведи нас к Мурад-хану, — сказал казак, поднимая Шлойме за ворот и таща за собой.

— Отпусти его, сынок, не надо. За мертвого еврея Мурад-хан ничего не заплатит, — сказал старик. — Лучше дай ему глотнуть горилки, он и приободрится. Глядишь, заскачет как жеребенок. Пусть оживет немного.

Один из казаков поднес к губам полумертвого Шлойме медную флягу и начал лить ему в рот.

— Слушай, Израиль, Господь Бог наш, Господь один, — услышал Шлойме над ухом.

Еще не совсем очнувшись, в полузабытьи, Шлойме повернул голову и увидел рядом старика. Тот тихо произнес:

— Что спишь, друг? Поднимайся, благодари Бога.

Голос показался знакомым, очень знакомым, но Шлойме не мог вспомнить, где его слышал.

Огромный двор был окружен частоколом. Из-за частокола доносился напев, тихое бормотание, слова еврейской молитвы. У ворот сидел на ковре Мурад-хан, молчаливый, болезненный на вид, с длинными обвисшими усами и потухшим взглядом. Рядом пылал бочонок смолы. Перед ханом стояли столбики серебряных и медных монет, лежали турецкие платки, посуда, разные вещи для обмена. По бокам стояли два татарина с покрытыми головами и выкрикивали по-казацки:

— Ведите ваших пленных к Мурад-хану, братишки! Мурад-хан, великий торговец, покупает невольников, платит турецкой монетой.

Низкорослый татарин подошел к казакам, осмотрел Шлойме, ощупал его и показал на две кучки монет.

— И бочонок пива, — начал торговаться казак.

Татарин помотал головой.

— А нет, так убью его, как Бог свят. Или добавишь бочонок пива, или убью.

Татарин подошел к Мурад-хану, который сидел, скрестив ноги, мрачный, безмолвный, как человек, съедаемый каким-то недугом. Равнодушное лицо, мутные, ничего не выражающие раскосые глаза. Мурад-хан тоже помотал головой.

— Ну так убьем его, а вам не продадим.

— Погодите, казачки, погодите! — сказал старый лирник и зашептал татарину на ухо, указывая на Шлойме. — Это важный еврей, большой раввин, я его знаю. В Смирне евреи хорошие деньги дадут, чтобы его выкупить.

Татарин снова подошел к Мурад-хану и передал ему слова старика. Хан кивнул. Татарин принес казакам кувшин пива, Шлойме отвели во двор к другим пленным. Из-за частокола доносилось: «Господь — свет мой, спасение мое. Кого мне бояться?»

— Пойдемте, братишки, выпьем. А ты, старик, сыграй нам, чтоб и весело было, и грустно.

Казаки уселись в кружок, лирник ударил по струнам и запел:

И с той стороны частокола донеслось:

Глава 9

Жребий

В степи горел костер, потрескивали ветки. У огня ссорились трое казаков.

— Я первый ее увидел, значит, моя, — говорил один из них, старший.

Пламя освещало его обветренное широкое лицо. Маленькие глазки, будто изюмины, воткнутые в тесто, посверкивали из темноты. Он наклонился к девушке, которая лежала на голой земле, укрытая белой казачьей рубахой. Возле девушки, будто охраняя ее, стояла на коленях старуха. Казак протянул к девушке жилистую волосатую руку, но старуха его оттолкнула.

— Ну и что, что ты первый? — сказал другой казак. — Ты увидел старую ослицу, не разобрал, что это молодой жеребенок. Ты принял ее из засады за старуху-казачку, но только я понял, что это молодая еврейка. Я снял платок с ее головы, вытер с лица грязь, которой ее измазала старая колдунья. Ты видел слепую кобылу, хромую ослицу, а я увидел голубку-красавицу! Так чья же она, моя или твоя?

Карие глаза на круглом, простоватом лице парня смело глядели из-под высокой папахи.

— А я говорю: мы втроем их нашли, значит, они принадлежат нам всем. Так будет по-товарищески, по-казацки, — отозвался третий. Он не злился, не кричал, как другие, говорил спокойно и уверенно. На нем не было рубахи, и красные отблески огня переливались на его бронзовом теле. Он поджаривал на костре кусок свиного сала, наколотый на пику, капли сала шипели углях. Глубоко посаженные черные глаза, высокие скулы, вислые рачьи усы, чуб, закрученный за ухо, — все это придавало ему жестокий, устрашающий вид, казалось, улыбка никогда не появлялась на его костистом, пепельно-бледном лице.

— Всем? Нет, братец, либо одному из нас, либо никому, — возразил молодой.

— Эх, молоко на губах не обсохло, а спорит со старшими. Что за времена! — вздохнул первый казак.