Меченосцы

Услышав это, придворные проворно поставили посреди комнаты скамью. Певцы сели на концах ее, а между ними встала та девочка, которая несла за княгиней украшенную медными гвоздиками лютню. Волосы ее были распущены, на ней был веночек, голубое платье и красные башмачки с длинными носками. Стоя на скамье, она казалась ребенком, прекрасным, как фигурка из костела. Видно, не первый раз приходилось ей стоять на скамье и петь княгине: в ней незаметно было ни малейшего смущения.

— Ну, ну, Дануся! — кричали придворные девушки.

Она протянула лютню вперед, вскинула голову, как птица, которая хочет петь, и, закрыв глаза, серебристым голосом начала песенку.

Певцы тотчас завторили ей, один на гуслях, другой на лютне.

Княгиня, больше всего любившая мирские песни, стала покачивать головой, а девочка продолжала петь голосом тоненьким, детским и свежим, как пение птиц в весеннем лесу.

И снова завторили певцы. Молодой Збышко из Богданца, с детства привыкший к войне и ее жестоким зрелищам, не видавший никогда ничего подобного, толкнул рядом стоящего мазура и спросил:

— Это кто такая?

— Это девочка из княгининой свиты. Нет у нас недостатка в певцах, увеселяющих двор, но это самый прелестный певец и княгиня ничьих песен не слушает так охотно.

— Меня это не удивляет. Я думаю, что это ангел. Не могу насмотреться. А как ее зовут?

— Да разве ты не слыхал: Дануся. Ее отец — Юранд из Спыхова, комес, могущественный и храбрый, принадлежащий к избранной знати.

— Эх, да такой еще и не видано!

— Все ее любят и за пение, и за красоту.

— А кто ее рыцарь?

— Да ведь она еще ребенок.

Дальнейший разговор был прерван пением Дануси. Збышко сбоку смотрел на ее светлые волосы, на поднятую голову, на полузакрытые глазки и на всю фигуру ее, освещенную одновременно светом восковых свечей и светом падающих в раскрытые окна лунных лучей, — и дивился все больше. Казалось ему, что он уже где-то видел ее, но он не помнил, во сне ли это было или где-то в Кракове, на расписанном стекле костела.

И, снова толкнув придворного, спросил он, понизив голос:

— Так она принадлежит к вашему двору?

— Мать ее приехала с Литвы с княгиней Анной Данутой, которая выдала ее за графа Юранда из Спыхова. Была она красивая и из знатного рода, лучше всех понравилась она княгине и сама полюбила княгиню. Поэтому и дочери она дала то же имя — Анна Данута. Но пять лет тому назад, когда при Злоторые немцы напали на наш двор, она умерла от страха. Тогда княгиня взяла девочку и с той поры воспитывает ее. Отец тоже часто приезжает ко двору и радуется, что дитя его растет в полном здоровье, окруженное милостями княгини. Только всегда, глядя на нее, обливается он слезами, вспоминает свою покойницу, а потом снова возвращается мстить немцам за жестокое свое горе. Так любил он свою жену, как никто до тех пор не любил во всей Мазовии, и перебил за нее целую толпу немцев.

У Збышки глаза сразу вспыхнули, а на лбу вздулись жилы.

— Так ее мать убили немцы? — спросил он.

— И убили, и не убили. Она сама умерла от страха. Пять лет тому назад был мир, никто о войне и не думал, все жили в безопасности. Поехал князь в Злоторыю строить башню, без войска, с одними придворными, как водится в мирные времена. Вдруг, не объявляя войны, без всякой причины, налетели предатели немцы… Самого князя, позабыв страх божий и то, что осыпаны они были милостями его предков, привязали они к лошади и похитили, а людей перебили. Долго сидел князь у них в неволе, и только когда король Владислав пригрозил им войной, они от страха отпустили его; но при этом нападении умерла мать Дануси. Сердце подступило к самому горлу и задушило ее.

— А вы были при этом? Как вас зовут, я позабыл.

— Зовут меня Миколай из Длуголяса, а прозвище мое — Обух. Я был при нападении. Я видел, как мать Дануси один немец с павлиньими перьями на шлеме хотел привязать к седлу и как она на глазах у него побелела, самого меня ударили алебардой, вот с тех пор знак остался.

Сказав это, он указал на глубокий шрам, тянувшийся у него на голове из-под волос до самых бровей.

Наступило молчание. Збышко снова посмотрел на Данусю. Потом спросил:

— Так вы сказали, что у нее нет рыцаря?

Но он не дождался ответа, потому что в эту минуту песня замолкла. Один из певцов, человек толстый и тяжелый, вдруг встал, и от этого скамья перекачнулась на одну сторону. Дануся зашаталась и раскинула ручки, но прежде чем она успела упасть или соскочить, Збышко прыгнул, как рысь, и схватил ее. Княгиня, в первую минуту вскрикнувшая от страха, тотчас весело засмеялась и воскликнула:

— Вот так рыцарь, Дануся! Подойди же, милый рыцарь, и отдай нам милую нашу певунью.

— Ловко он ее подхватил, — послышались голоса среди придворных.

Збышко направился к княгине, неся Данусю, которая, обняв его одной рукой за шею, другой рукой поднимала кверху лютню, боясь, как бы она не сломалась. Лицо у нее было улыбающееся и счастливое, но немного испуганное.

Между тем юноша, дойдя до княгини, поставил перед нею Данусю, а сам преклонил колена и, подняв голову, сказал с необычайной для его возраста смелостью:

— Так пусть же будет так, как сказали вы, милостивая госпожа. Пора этой прелестной девушке иметь своего рыцаря, да пора и мне иметь свою даму, красоту и добродетели которой я буду прославлять. И вот, с вашего позволения, ей я хочу поклясться в верности и быть ей верным во всех испытаниях.

На лице княгини промелькнуло удивление, но не от слов Збышки, а потому, что все это произошло так внезапно. Рыцарские обеты не были польским обычаем, но Мазовия, лежавшая на границе немецкой земли и часто видевшая рыцарей даже из отдаленных стран, знала его даже лучше, чем другие области, и довольно часто применяла его. Княгиня тоже слышала о нем давно, при дворе своего великого отца, где все западные обычаи признавались законом и образцом для наиболее благородных рыцарей; поэтому в желаний Збышки она не нашла ничего такого, что могло бы обидеть ее или Данусю. Напротив, она обрадовалась, что любезная ее сердцу девочка начинает привлекать к себе взоры и сердца рыцарей.

И она с довольным лицом обратилась к девочке:

— Дануся, Дануся! Хочешь, чтобы у тебя был свой рыцарь?

Дануся три раза подпрыгнула в красных своих башмачках, а потом, обняв княгиню за шею, она закричала с такой радостью, как будто ей обещали забаву, которой можно играть только взрослым:

— Хочу, хочу, хочу!

Княгиня хохотала до слез, а с нею смеялся весь двор. Наконец освободившись от объятий Дануси, она сказала, обращаясь к Збышке:

— Ну давай, давай обет. В чем же ты ей поклянешься?

Но Збышко, который среди общего смеха сохранил неколебимую серьезность, так же серьезно ответил, не подымаясь с колен:

— Клянусь, что, приехав в Краков, повешу на стене постоялого двора щит, а на нем вызов, который по всем правилам напишет мне искусный в письме клирик; напишу, что панна Данута, дочь Юранда, — прекраснейшая и добродетельнейшая из девиц во всем королевстве. А кто будет противоречить этому, с тем я буду сражаться до тех пор, пока либо сам не погибну, либо он не погибнет, а если изменю своему слову, то лучше пойду в рабство.

— Хорошо. Видно, ты знаешь рыцарский обычай. А еще что?

— А еще, узнав от пана Миколая из Длуголяса, что мать панны Юранд, по милости немца с павлиньими перьями на шлеме, испустила дух свой, я обещаюсь сорвать несколько таких павлиньих грив с немецких голов и положить их к ногам моей госпожи.

Княгиня стала серьезна и спросила:

— Не ради ли шутки клянешься ты?

Но Збышко ответил:

— Клянусь Богом и святым крестом; эту клятву я повторю в костеле перед ксендзом.

— Похвально бороться с лютым врагом нашего народа, но мне жаль тебя, потому что ты молод и легко можешь погибнуть.

Тут подошел Мацько из Богданца, который, как человек старого закала, до сих пор только пожимал плечами, но теперь он нашел нужным сказать: