Меченосцы

Генрих, комтур члуховский, тот самый заклятый враг польского народа, который когда-то поклялся, что прикажет носить перед собой два меча до тех пор, пока не обагрит обоих польской кровью, теперь тайком убежал с поля битвы, как лисица бежит из окруженного охотниками леса; вдруг путь ему преградил Збышко из Богданца. Видя над собой занесенный меч, комтур крикнул: "Erbarme dich meiner!" (помилуй меня) — и в ужасе сложил руки; услыхав это, молодой рыцарь не успел уже сдержать руки, но сумел еще повернуть меч и только плашмя ударил им по толстому потному лицу комтура. А потом он бросил его своему оруженосцу; тот накинул Генриху на шею веревку и потащил его, как вола, туда, куда сгоняли всех пленных меченосцев.

А старик Мацько все искал на кровавом побоище Куно Лихтенштейна, и судьба, весь этот день благоприятствовавшая, наконец предала меченосца в его руки, в зарослях, где попряталась горсть убежавших от страшного разгрома рыцарей. Блеск солнца, отразившийся в латах, выдал преследователям их присутствие. Все они тотчас упали на колени и тотчас сдались, но Мацько, узнав, что среди пленных находится великий комтур ордена, велел поставить его перед собой и, сняв с головы шлем, спросил:

— Куно Лихтенштейн, узнаешь ли ты меня?

Тот, нахмурив брови и устремив взор на Мацьку, сказал:

— Я видел тебя при дворе в Плоцке.

— Нет, — отвечал Мацько, — ты видел меня и раньше. Ты видел меня в Кракове, когда я молил тебя спасти жизнь моему племяннику, который за необдуманное нападение на тебя был присужден к смерти. Тогда я поклялся перед Господом рыцарской честью, что разыщу тебя и встречусь с тобой в смертельной схватке.

— Знаю, — отвечал Лихтенштейн.

И он гордо надул губы, хотя в то же время слегка побледнел.

— Но теперь я твой пленник, — продолжал он, — и ты опозоришь себя, если поднимешь на меня меч.

Лицо Мацько зловеще сморщилось и стало похоже на волчью морду.

— Куно Лихтенштейн, — сказал он, — меча на безоружного я не подыму, но я говорю тебе, что, если ты откажешься драться со мной, я велю повесить тебя, как собаку.

— У меня нет выбора, становись, — воскликнул великий комтур.

— На смерть, а не на рабство, — еще раз предупредил Мацько.

— На смерть.

И они сразились в присутствии немецких и польских рыцарей. Куно был моложе и увертливее, но Мацько до такой степени превосходил противника силой рук и ног, что в мгновение ока повалил его на землю и коленом придавил его живот.

Глаза комтура от ужаса выкатились на лоб.

— Прости, — простонал он.

Изо рта у него текла слюна и пена.

— Нет, — ответил неумолимый Мацько.

И приставив мизерикордию к шее противника, он два раза ударил. Тот захрипел. Кровь хлынула у него изо рта, предсмертная судорога рванула его тело, потом он выпрямился — и великая успокоительница рыцарей успокоила его навсегда.

Битва превратилась в резню и преследование бегущих. Кто не хотел сдаваться — погиб. Много бывало в те времена на свете битв и поединков, но никто не помнил такого разгрома. Под ногами великого короля пал не только орден меченосцев, но и все немецкие рыцари, поддерживавшие эту "передовую стражу" тевтонов, все глубже въедавшуюся в тело славянства.

Из семисот "белых плащей", бывших вождями этого германского нашествия, осталось едва пятнадцать. Более сорока тысяч тел лежало в объятиях вечного сна на месте кровавого боя.

Разные знамена, еще в полдень развевавшиеся над огромным войском меченосцев, все попали в кровавые и победные руки поляков. Не осталось ни одного. И вот польские и литовские рыцари бросали теперь эти знамена к ногам Ягеллы, который, набожно подымая глаза к небу, взволнованным голосом повторял: "Так хотел Бог". К государю приводили также главнейших пленников. Абданк Скарбек из Гур привел щетинского князя Казимира; Троцновский, чешский рыцарь — Конрада, олесницкого князя; наконец, Пшедпелко Копидловский привел слабеющего от ран Георгия Герсдорфа, который под знаменем святого Георгия начальствовал надо всеми гостями-рыцарями.

Двадцать два народа помогало в этой борьбе ордену против поляков, а теперь писаря короля записывали пленников, которые, преклоняя колена перед государем, молили о милосердии и о праве съездить домой за выкупом.

Вся армия меченосцев перестала существовать. Польская погоня захватила огромный орденский обоз, а в нем, кроме людей, бесконечное множество возов, нагруженных цепями, припасенными для поляков, и вином, приготовленным для великого пира после победы.

Солнце склонилось к западу. Выпал короткий, но сильный дождь и прибил пыль. Король, Витольд и Зиндрам из Машковиц собирались спуститься на место боя. К ним стали привозить тела падших вождей. Литовцы принесли исколотое копьями, покрытое пылью и кровью тело великого магистра Ульриха фон Юнгингена и положили перед королем; он грустно вздохнул и, смотря на огромный труп, навзничь лежащий на земле, сказал:

— Вот тот, кто еще сегодня утром думал быть сильнее всех владык мира…

И слезы, как жемчужины, покатились по его щекам. И, помолчав, он снова заговорил:

— Но так как он пал смертью храбрых, мы будем прославлять его мужество и почтим его погребением, достойным христианина.

И он тотчас отдал приказание, чтобы тело старательно обмыли в озере, одели в богатые одежды и, пока не готов гроб, накрыли орденским плащом.

Между тем приносили все новые трупы. Пленники распознавали их. Принесли великого комтура Куно Лихтенштейна, с горлом, страшно перерезанным мизерикордией; принесли маршала ордена Фридриха Валленрода; великого гардеробмейстера графа Альберта Шварцберга; великого казначея Томаса Мерхейма; графа фон Венде, павшего от руки Повалы из Тачева; принесли более шестисот тел знаменитых комтуров и братьев. Слуги клали их одного за другим, а они лежали, как срубленные деревья, с обращенными к небу и белыми, как их плащи, лицами, с раскрытыми остекленевшими глазами, в которых застыло выражение гнева и гордости, боевой ярости и ужаса.

Над головами их водружены были отнятые знамена, все, сколько их было. Вечерний ветер то свивал, то развивал пестрые ткани, а они шумели, точно убаюкивая убитых. Издали виднелись озаренные закатом отряды литовцев, тащившие отбитые пушки, которые меченосцы впервые применили в полевой битве, но которые не причинили никакого вреда победителям.

На холме возле короля собрались величайшие рыцари; дыша утомленными грудями, смотрели они на знамена и на все эти трупы, лежащие у их ног, как смотрят покрытые потом жнецы на сжатые и связанные снопы. Трудный был день, и страшна была жатва, но вот уже наступал великий, радостный вечер Господень.

И неизъяснимое счастье озаряло лица победителей, ибо все понимали, что это был вечер, полагающий конец горю и трудам не только этого дня, но и целых столетий.

А король, хоть и отдавал себе отчет в величине поражения, все же смотрел, словно в изумлении, и наконец спросил:

— Неужели весь орден лежит здесь?

Тогда подканцлер Миколай, знавший пророчество святой Бригитты, сказал:

— Настал час, когда сокрушены их зубы и отсечена правая рука их…

И он поднял руку и стал осенять крестным знамением не только тех, которые лежали вблизи, но и все поле между Грюнвальдом и Танненбергом. В озаренном зарею и очищенном дождем воздухе ясно виднелось огромное, дымящееся, кровавое поле битвы, с торчащими на нем обломками копий, рогатин, кос, с грудами трупов конских и человеческих; над этими грудами торчали кверху руки, ноги, копыта, и простиралось это скорбное поле смерти с десятками тысяч тел дальше, чем мог охватить взор.

Слуги бегали по этому необозримому кладбищу, собирая оружие и снимая латы с убитых.

А вверху, на румяном небе, уже кружились стаи ворон, галок и орлов. Они кричали и радовались при виде добычи.