Меченосцы

XV

Юранд умер несколько дней спустя. Целую неделю совершал ксендз Калеб службы над его телом, которое совсем не разлагалось, в чем все усматривали чудо Божье, и целую неделю Спыхов был полон гостей. Потом наступило время тишины, какая всегда бывает на похоронах. Збышко ходил в подземелье, а иногда в лес, с арбалетом, из которого, впрочем, не стрелял; так все ходил и ходил он, точно в самозабвении, но однажды вечером пришел в комнату, где сидели с Мацькой и Главой девушки, и внезапно сказал:

— Послушайте, что я скажу. Печаль никого не красит, а потому лучше вам возвращаться в Богданец и Згожелицы, нежели сидеть тут в печали!

Настало молчание, потому что все угадали, что разговор будет очень большого значения, и только через несколько времени Мацько заговорил первый:

— Нам лучше, но и тебе тоже лучше.

Но Збышко встряхнул своими белокурыми волосами.

— Нет, — сказал он, — Бог даст, вернусь в Богданец и я, но теперь надо мне собираться в другой путь.

— Эх, — вскричал Мацько, — я говорил, что конец, а выходит, что не конец. Побойся же ты Бога, Збышко.

— Ведь вы же знаете, что я дал обет.

— Так это и есть причина? Нет у тебя Дануси, нет и обета. Смерть разрешила тебя от клятвы!

— Моя бы смерть меня разрешила, но не ее. Я клялся перед Богом рыцарской честью. Чего же вы хотите? Рыцарской честью.

Каждое слово о рыцарской чести производило на Мацьку как бы волшебное действие. В жизни своей, кроме заповедей Божьих да церковных, он руководствовался не многими иными, но зато этими несколькими руководствовался неуклонно.

— Я тебе не говорю, чтобы ты не сдержал клятвы, — сказал он.

— А что же?

— А то, что ты молод и что времени у тебя на все хватит. Поезжай теперь с нами; отдохнешь, от горя и скорби оправишься, а там и поедешь, куда захочешь.

— Ну так я вам скажу, как на исповеди, — отвечал Збышко. — Езжу я, сами видите, куда надо, говорю с вами, ем и пью, как каждый человек, но по совести говорю, что внутри себя, в душе, не знаю, что делать. Одна грусть во мне, одно горе да горькие слезы, так сами из глаз и катятся.

— Так вот, тебе между чужими и будет всего хуже.

— Нет, — сказал Збышко. — Бог видит — в Богданце я совсем зачахну. Уж если я вам говорю, что не могу, — значит, не могу. Мне война нужна: в бою легче забыть. Чувствую, что как только исполню обет, так смогу сказать той душе святой: я все сделал, что обещал тебе. И тогда она меня оставит. А до тех пор — нет. В Богданце вы меня и на веревке не удержите…

После этих слов в комнате стало тихо, так что слышно было, как у потолка жужжат мухи.

— Чем ему чахнуть в Богданце, пусть лучше едет, — сказала наконец Ягенка.

Мацько заложил обе руки за голову, как делал всегда в минуты большой озабоченности, потом тяжело вздохнул и сказал:

— Эх, господи боже ты мой!..

Ягенка же продолжала:

— Збышко, но ты поклянись, что если Господь сохранит тебя, то ты не останешься здесь, а вернешься к нам.

— Отчего же мне не вернуться. Конечно, мимо Спыхова не проеду, но здесь совсем не останусь.

— Дело в том, — продолжала девушка тихим голосом, — что, если тебя заботит гробик, так мы отвезем его в Кшесню…

— Ягуся! — взволнованно вскричал Збышко.

И в порыве восторга и благодарности упал к ее ногам.

XVI

Старый рыцарь во что бы то ни стало хотел сопровождать племянника к войскам князя Витольда, но тот не дал ему даже говорить об этом. Он во что бы то ни стало хотел ехать один, без обоза, с тремя только вооруженными слугами, из которых один должен был везти съестные припасы, другой оружие и одежду, а третий медвежьи шкуры для спанья. Напрасно Ягенка и Мацько умоляли его взять с собой хоть Главу, как оруженосца испытанной силы и верности. Збышко уперся и не хотел, говоря, что ему надо забыть о том горе, которое его точит, а присутствие оруженосца напоминало бы ему обо всем, что было и прошло.

Но еще до его отъезда происходили важные совещания о том, что делать со Спыховом. Мацько советовал это имение продать. Он говорил, что это земля несчастная, которая никому не принесла ничего, кроме горя и несчастья. В Спыхове было много всякого богатства, начиная от денег и кончая оружием, лошадьми, одеждой, кожухами, дорогими шкурами, драгоценной утварью и стадами. Поэтому Маньке в душе хотелось этим богатством поддержать Богданец, который был ему милее всех других земель. Долго совещались об этом, но Збышко ни за что не хотел согласиться на продажу.

— Как же я могу, — говорил он, — продавать кости Юранда? Так ли я должен отплатить ему за те благодеяния, которыми он меня осыпал?

— Мы обещали тебе взять гробик Дануси, — отвечал Мацько, — можем взять и тело Юранда.

— Он тут с предками, а без предков ему в Кшесне будет скучно. Если вы возьмете Данусю, он тут останется вдали от дочери; возьмете и его — тут предки одни останутся.

— А ты то забыл, что Юранд в раю каждый день всех видит, а ведь отец Калеб говорит, что он в раю, — отвечал старый рыцарь.

Но ксендз Калеб, который был на стороне Збышки, сказал:

— Душа в раю, но тело на земле, до самого дня Страшного суда.

Мацько слегка призадумался и, следуя за ходом своих мыслей, прибавил:

— Верно, там Юранд разве только того не увидит, кто осужден. Тут уж ничего не поделаешь.

— Что там толковать о суде Божьем, — отвечал Збышко. — Но и того не дай бог, чтобы над святыми останками этими жил человек. Лучше всех здесь оставить, а Спыхова я не продам, хотя бы мне за него целое княжество давали.

После этих слов Мацько уже знал, что тут ничего не поделаешь, потому что знал упорство племянника и в глубине души восхищался им, как и всем, что касалось Збышки.

И он сказал, подумав:

— Правда, против меня говорит этот парень, но в том, что говорит — прав. И он расстроился, потому что все-таки не знал, что делать.

Но Ягенка, которая до сих пор молчала, выступила с новым советом:

— Если бы можно было найти честного человека, который тут всем заведовал бы или взял бы Спыхов в аренду, то не было бы у вас никаких забот, а деньги вы получали бы. Может быть, Толима?… Он стар и больше понимает в войне, чем в хозяйстве, но если не он, так, может быть, вы, отец Калеб?…

— Милая панна! — отвечал ксендз Калеб. — Оба мы с Толимой ищем земли, да не той, по которой ходить, а той, которая нас покроет.

И сказав это, он обратился к Толиме:

— Верно, старик?…

Толима приложил руку к острому своему уху и спросил: "Что?" — а когда ему повторили громче, в чем дело, он сказал:

— Святая истина! Не гожусь я хозяйничать. Топор пашет глубже, чем плуг!.. Вот за пана и дочку его я бы еще рад отомстить!..

И он вытянул вперед худые, но жилистые руки, с искривленными, как когти хищной птицы, пальцами, и, поворачивая седую, похожую на волчью, голову в сторону Мацьки и Збышки, прибавил:

— На немцев возьмите меня, ваша милость, вот это мое дело.

И он был прав. Во много раз увеличил он богатства Юранда, но только при помощи войны и добычи, а не хозяйством.

Тогда Ягенка, которая во все время этого разговора обдумывала, что сказать, снова проговорила:

— Здесь нужен человек молодой и не робкий, потому что граница ордена рядом; такой, я говорю, человек, который бы не только не прятался от немцев, но и сам искал бы их; поэтому я так думаю, что, например, Глава как раз подошел бы…

— Глядите-ка как рассуждает! — сказал Мацько, у которого, несмотря на всю любовь к Ягенке, никак не умещалось в голове, чтобы в таком деле могла принимать участие женщина, да еще девушка!

Но чех встал со скамьи, на которой сидел, и сказал:

— Бог видит, что я рад бы идти на войну с паном Збышкой: мы уже вместе маленько поколотили немцев, поколотили бы и еще!.. Но если уж мне оставаться, так я бы остался здесь… Толима мне друг, он меня знает… Орденская граница близко? Так что ж из этого?… Посмотрим, кому раньше надоест соседство. Чем мне их боятся — пускай-ка они боятся меня. Не дай бог, чтобы я причинил вам убытки в хозяйстве и стал искать своей пользы. В этом панна за меня поручится: она знает, что я бы лучше подох сто раз, чем явиться мне к ней с грехом на совести… В хозяйстве я знаю толк, в Зго-желицах насмотрелся, но я так думаю, что здесь надо больше хозяйничать топором да мечом, чем плугом. И все это мне очень по душе, только что, если… того… если здесь остаться… тогда…