Катерина

Ночью я проснулась от страшного сна: верзила-русин пытался вырвать из моих рук Биньямина. Походил он на одного из моих двоюродных братьев. Я боролась с ним изо всех сил, а почувствовав, что слабею, впилась в него зубами. Он отпустил ребенка и исчез. Этот жуткий сон оставил во мне глубокий след. Наутро я почувствовала сильную слабость, пальцы мои онемели. Я все-таки спустилась на лужайку, но не позволила Биньямину резвиться на расстеленном одеяле. Я держала его обеими руками.

В тот же вечер я услышала, как хозяин дома спрашивает свою жену:

— Когда она от нас уходит?

— Через две недели.

— Трудно мне выносить ее.

— Она ничего плохого не сделала. Она тихая.

— Мой чердак нужен мне, как воздух. Зачем ты это сделала?

— У нас не было денег, разве ты не помнишь?

— Ради денег лишают меня любимого угла.

— Прости меня, — сказала женщина сдавленным голосом. Наутро я встала пораньше, собрала нехитрые свои пожитки, закутала Биньямина и объявила хозяевам, что ухожу.

Глава шестнадцатая

Я направилась на север. Легко путешествовать в это время года. Дороги забиты повозками и телегами. Ты садишься в телегу, и никто не спрашивает, куда едешь… Ночуем мы в какой-нибудь маленькой корчме, каких немало встречается на нашем пути, — скрытых от глаз людских, затерянных среди горных склонов.

С тех пор, как приснился мне тот жуткий сон, не оставляет меня страх. Порою мне кажется, что все мое село бросается за мною в погоню. Я знаю, что это — лишь обман воображения, трепет встревоженного сердца, но очень трудно мне преодолеть свой страх. Я перемещаюсь с места на место, и каждое утро благословляю Бога за то, что он даровал жизнь мне и моему сыну.

Еще год тому назад дано было мне тесно общаться с Розой и Генни. Я говорила с ними лицом к лицу, нас ничто не разделяло. Но теперь сплю я мертвым сном — без сновидений. Я просыпаюсь в панике и начинаю собирать свои пожитки.

— Куда ты спешишь? — вдруг спрашивает меня на безупречном идише голос, кажущийся мне знакомым.

— Я должна добраться до Черновцов, — почему-то отвечаю я.

— Но сначала попей чего-нибудь и дай попить ребенку. В-это время года есть много попутных повозок. А если судьба тебе улыбнется, то и в рессорной бричке найдется для тебя место.

Ее голос — воплощенное спокойствие. Только у человека, верующего всей душой, бывает такой умиротворенный голос. Для ребенка приготовила она кашу, а для меня — чашку кофе. Мягкие движения этой пожилой женщины вселяли в меня чувство покоя, я готова была расплакаться. Биньямин прижался ко мне и заулыбался.

— Откуда ты, моя милая? — спросила она.

— Я — не еврейка, — не скрыла я.

— Вижу, — сказала пожилая женщина. — Но много еврейского переняла ты в еврейских домах.

— Много лет работала я в еврейском доме, где соблюдались все законы и предписания.

— Но судя по твоему выговору, ты всегда была в окружении евреев?

— С юности.

— А что же ты теперь собираешься делать?

— Я хочу вырастить сына моего Биньямина в чистом, тихом доме. Я хочу, чтобы он не слышал грубых голосов и не сталкивался с поведением, недостойным человека. Я хочу, чтобы видел он много зелени, много воды и был подальше от конюхов.

Пожилая женщина подняла на меня свои добрые глаза и сказала:

— Уже давно не слышала я такого выговора, как у тебя. Кто была та женщина, у которой ты работала в юности? Я рассказала ей.

— А где же она теперь?

— Погибла от рук отребья человеческого, так же как и ее муж.

— Не дают нам жить спокойно, моя дорогая. Ведь и здесь руки убийц по локоть в крови. Зять мой — да покоится он с миром — был убит десять лет назад, прямо здесь, в этом дворе. Сидел он на скамье, пил кофе, вдруг врывается убийца и заносит над ним топор…

— А вы не боитесь жить здесь, матушка?

— Каждое утро, поднявшись, я вручаю Господу Богу и свою жизнь, и все свои желания, да будет все по воле Его. Когда-то я очень боялась смерти. Но теперь я больше не боюсь. Уже много дорогих мне людей в мире ином. Я не буду там одинока…

Евреи в этой деревне — люди особенные. Леса и тишина, царящая окрест, сохранили их веру в первозданной чистоте. О незначащем и о великом говорят они одинаково просто. Крестьяне относятся к ним с почтением и страхом, но когда их головы одурманены фанатизмом — они убивают евреев.

— Евреи должны покинуть деревню. Деревня — это ловушка, — сказала я.

— Ты права, моя милая. Но я отсюда никуда не пойду. Здесь я родилась, здесь, видно, и похоронят меня.

Я расплатилась за ночлег и прибавила еще несколько мелких монет.

— Ты мне переплатила. Человек должен беречь деньги про черный день, — сказала она.

Я вгляделась в ее лицо и сказала себе, что такие черты встречаешь не каждый день. Большинство людей — злы и скаредны, будто этот мир — вечен. Я сохраню ее облик в своем сердце. Ее лицо сказало мне сегодня, что смерть — это еще не конец.

Солнце светило вовсю, и я шла пешком. Хорошо мне с Биньямином, хорошо мне среди деревьев. Когда я устаю, я расстилаю на земле одеяло и предлагаю сыну все, что есть в моей котомке: сыр, мягкий хлеб, помидор, размятое крутое яйцо. Он ест все подряд, кормить его не надо. Когда он радуется, то катается по траве, словно щенок, издавая отрывистые звуки, похожие на блеяние козленка.

Но ночи пугают меня. Я пытаюсь превозмочь страх, но он сильнее меня. Иногда и Биньямин вскидывается со сна и пугает меня. Я говорю ему, что сны ничего не значат — мама твоя рядом, она всегда будет рядом с тобой. Тебе нечего бояться. Я обнимаю его, с силой прижимаю к себе, и он успокаивается.

Утром Биньямин произнес свое первое слово. Он сказал: «Мама». И сказал это на идише. И громко рассмеялся.

— Скажи еще раз.

Он засмеялся и сказал снова.

Теперь мне ясно: идиш будет его языком. Это открытие радует меня. Мысль о том, что мой сын будет говорить на языке Розы и Биньямина, словно пробуждает во мне новые надежды. Но почему же руки мои дрожат?…

На следующий день я научила его новому слову: «рука». Я показываю ему руку, и он говорит: «Рука». Он катается по траве, снова и снова повторяя слова, по-детски очаровательно выговаривая их, доводя меня до слез.

Зеленые луга, простирающиеся до горизонта, невольно напоминают мне луга моей родной деревни. Сегодня она видится мне такой далекой, словно ее никогда и не было.

Так мы передвигаемся. Каждую ночь — ночуем в другом месте. Те, кто дают нам ночлег, не всегда приветливо встречают нас. Хорошо, что у меня есть возможность платить за горячую еду. После целого дня пешей ходьбы оба мы чувствуем себя усталыми и разбитыми. Биньямин произносит слова на идише, и все смеются.

— Откуда он научился этому? — спросил меня еврей, хозяин небольшой корчмы.

— От меня.

— А зачем ему это нужно?

— Чтобы не стал иноверцем.

Я знала, что мой ответ его рассмешит, и он, в самом деле, рассмеялся.

Мне очень трудно без выпивки. Я дала себе слово, что больше пить не буду, и держу свое обещание, но мне это нелегко дается. Ночью я просыпаюсь, потому что не хватает дыхания, руки мои дрожат. Это очень мучительно, и временами я спрашиваю себя — может, стоит иногда опрокинуть стаканчик, ведь нет в этом большого греха.

Никогда не забуду то лето.

Но внезапная осень разом оборвала мое счастье.

То была мрачная осень, страшные ливни налетали беспрерывно, превращая дороги в месиво, загоняя нас в запущенные ночлежки, где полы загажены и постели несвежие, где вокруг — хулиганы да пьяницы.

— Откуда малец?

— Он мой.

— Почему он говорит на идише?

— Он не говорит. Бормочет какие-то слова, — я пытаюсь защитить сына.

— Постыдилась бы!

— Почему?

— Увези его немедленно в деревню, чтобы выучился он человеческому языку. Даже русинский выродок — он русин. Только дети Сатаны говорят на идише.

— Он не выродок.

— А кто же? Он родился с благословения священника? — Он мой.