Страница 38 из 144
По моему впечатлению следователь Черник остался удовлетворен моими «собственноручными показаниями»; после формального протокола допроса 23 октября, в котором были записаны анкетные данные и, не будучи вызываем на допрос до 17 ноября, я считал, что следствие закончено и ожидал решения своей участи.
С 17 ноября по 13 декабря я вызывался к следователю один-два раза в декаду. Никаких допросов при этих вызовах не было, один раз следователь Черник выпытывал у меня, являюсь ли я «идейным контрреволюционером». Хотя я и считал, что состояние в контрреволюционной организации в 1929 г. возможно только для идейного контрреволюционера или для кретина, я заявил Чернику, что «идейным контрреволюционером я не был».
Вечером 13 декабря я был вызван на допрос, причем следователь Черник записывал в протокол ответы на задаваемые им вопросы в пределах моих «собственноручных показаний», добавляя то, что он считал необходимым в качестве уточнений и деталей.
19 декабря я был вызван на допрос рано утром (до 9 часов) и мне был предъявлен для подписи заранее составленный следователем Черником протокол. На мое удивление о таком методе допроса Черник ответил, что протокол составлен на основании моих «собственноручных показаний», что ничего нового в нем нет и нужно, чтобы я его подписал, что я и сделал после исправления Черником грубых расхождений с моими показаниями.
Последовал новый перерыв в следствии до 28 января 1939 г. В ночь на 30 декабря 1938 г. меня перевели из одиночного заключения в камеру, в которой помещался бывший инструктор политуправления Ленинградского военного округа Рудзит А.И. При первом же разговоре Рудзит заявил мне, что он действительно преступник-контрреволюционер, завербован бывшим начальником политуправления ПВО Смирновым П.А. Вопрос этот представляет особый интерес, так как в лагере я встретился с бывшим заместителем председателя Ленинградского совета трудящихся Грибковым, сидевшим вместе с Рудзитом в смертной камере. Как рассказывает Грибков, Рудзит и на суде подтвердил данные на предварительном следствии показания, в беседе же с товарищами по несчастью в смертной камере, когда терять ему было уже нечего, говорил, что никогда контрреволюционером не был. А ведь в какой-то мере Рудзит повинен в аресте бывшего Народного комиссара Военно-морского флота Смирнова П.А., на основании показаний Рудзита осуждены на 15 лет ИТЛ каждый бывшие политработники РККА Кремер и Апсе, якобы завербованные в контрреволюционную организацию Рудзитом.
28 января 1939 г., будучи снова вызван на допрос, я заявил следователю Чернику, что мне стыдно продолжать давать вымышленные показания, вводящие следственные органы в заблуждение, что я заинтересован в скорейшем окончании этого постыдного для меня дела, что опровергать имеющиеся на меня в распоряжении следственных органов показания считаю равносильным тому, чтобы пробить головой стену, почему в целях скорейшего окончания следствия изъявляю готовность под всеми этими показаниями подписаться. В ответ на это Черник разразился бешеным потоком площадной ругани, высказывал пожелание, чтобы все мое поколение скорее передохло, так как ему надоело возиться с нами, угрожал «сгноить меня в тюрьме» и применить репрессии по отношению к моей семье...»"
Письмо это очень подробное, со множеством всяких деталей. Не имея возможности полностью воспроизвести его, ограничимся кратким изложением оставшейся части. Во-первых, Пугачеву сменили следователя — вместо Черника им стал Поляков. Во-вторых, Пугачев на допросе 5 марта 1939 г. отказался от ранее данных им показаний о своей контрреволюционной деятельности, однако через пять дней (10 марта) сотрудники НКВД «вернули» его в лоно прежних показаний. Следователь Поляков все-таки ознакомил Пугачева с показаниями на него со стороны других арестованных, о чем и сообщает Пугачев, попутно разбивая их доказательную базу:
«По ознакомлении меня с показаниями так называемых свидетелей следователь Поляков перешел к зачтению показаний арестованных. Оставляю в стороне показания Бежанова и Николаева, относящиеся к 1931 г., так как я считаю, что непричастность моя к контрреволюции была доказана на очной ставке в присутствии членов (Политбюро) партии и правительства. Остановлюсь на показаниях лиц, арестованных в 1937 и 1938 гг., послуживших и для Военной коллегии Верховного Суда доказательством моей виновности, так как по объяснению председательствующего диввоенюриста Орлова все они сводятся к одному.
1 и 2) Халепский И.А. и Меженинов С.А. якобы слышали о моем участии в контрреволюционной организации от Тухачевского. По существу этих показаний позволю себе отметить их противоречивость: а) если я отстал в военном отношении, то Тухачевскому вряд ли было целесообразно привлекать меня на военной игре на своей стороне, так как своею отсталостью я могу испортить ему дело, б) с другой стороны, назначение мое на ответственную должность имело большой смысл, — отстал в военном отношении да еще контрреволюционер, чего же больше надо для осуществления враждебных целей в работе? К этому необходимо добавить, что в организованных Генеральным штабом РККА военных играх я принимал участие всего только один раз, а именно в апреле 1936 г.
3) Медведев якобы слышал о моем участии в контрреволюционной организации от Василенко.
4) Картаев якобы слышал о том же от Аппоги; после беглого ознакомленния с показаниями Картаева позволяю себе утверждать, что они являются вымышленными (ложными): а) Картаев показывает, что он завербован в контрреволюционную организацию в
1934 г., тогда как обстановка вербовки может быть отнесена только к 1936 г.; б) в то же время вредительская деятельность Картаева начинается с 1934 г.; в) вредительская деятельность Картаева, по его показаниям, охватывает чуть ли не всю сумму оперативных и мобилизационных мероприятий по военным сообщениям ЛВО, что представляется мне неправдоподобным; г) к числу вредительских мероприятий Картаев относит и такие, которые, насколько мне известно, проведены по прямому указанию Народного Комиссара путей сообщения Л.М. Кагановича.
5) Стерлин (бывший военный комиссар факультета путей сообщения Военно-Транспортной Академии) якобы слышал о моем участии в контрреволюционной организации от бывшего начальника того же факультета Дмитриева Ф.К., арестованного в августе 1937 г.; в другом разрезе Стерлин слышал якобы об этом же от бывшего моего заместителя Груздупа, арестованного в декабре 1937 г., но
об этом показании Стерлина ввиду явной его нелепости не стоит и говорить.
6) Лазаревич (бывший начальник кафедры Военно-Транспортной Академии) по моим показаниям, данным под нажимом следствия, мною завербованный в контрреволюционную организацию, о моем участии в контрреволюционной организации слышал, — не помнит от кого.
7) По показанию Примакова он в бытность в Военно-Транспортной Академии в 1934 г. якобы вел со мной разговор на право-
оппортунистические темы в моем служебном кабинете. Утверждаю, что наедине с Примаковым я никогда не оставался и разговоров на политические темы с ним не вел. Примаков приезжал в Военно-Транспортную Академию всего один раз на межакадемическую военную игру и во время перерыва был приглашен мною, совместно с представителями других военных академий и руководящим составом Военно-Транспортной Академии в служебный кабинет, — выпить по стакану чая.
Вот все показания арестованных, послужившие материалом для вынесения сурового в отношении меня приговора. Все якобы слышали, но никто конкретно ничего не знал, моей вражеской деятельности не видел, вещественных доказательств по делу нет, никто из арестованных лиц начальствующего состава академии (кроме Стерлинг, их имеется свыше 20) никгких указаний контрреволюционного порядка от меня не получал. В обвинительном заключении указано, что я руководил контрреволюционной организацией Военно-Транспортной Академии, в то время как по протоколу допроса от 19 декабря 1938 г., составленному, как укгзано выше, без моего участия, контрреволюционную организацию акгдемии возглгвлял непосредственно Аппогг...»12