Прощайте, мама и папа. Воспоминания

Кристофер Тейлор Бакли

Прощайте, мама и папа

Воспоминания

С любовью и благодарностью посвящаю эту книгу Джулиану Буту, Фрэнсис Бронсон, Дэнни Меритту

Леди Брэкнелл. Ваши родители живы?

Джек. Я потерял их обоих.

Леди Брэкнелл. Обоих? Потерю одного родителя, мистер Вортинг, можно считать несчастьем, но потерю обоих иначе как легкомыслием не назовешь.

Предисловие

Ты — следующий

Понятия не имею, что выйдет из этой книги. Прежде я, как правило, писал романы, и у меня их напечатано уже шесть. Если удача не обманывает, то финал получается неожиданным, то есть таким, о каком не помышляешь поначалу. Словно удается перехитрить самого себя (в моем случае не слишком трудная задача). Возможно, я и теперь, начиная эту книгу, пытаюсь сделать то же самое, так как почти уверен, что мне не надо писать о моих знаменитых родителях. Тем не менее я все-таки писатель, так что, когда вселенная подбрасывает такой материал, не использовать его — явное расточительство или сознательное пренебрежение чувством долга.

Под «таким материалом» я имею в виду потерю обоих родителей в течение одного года. Если это звучит грубо или бесчувственно, то на самом деле это не так. У меня много всяких грехов, однако бесчувственность и высокомерие не из их числа (по крайней мере, я на это надеюсь). Существует расхожее мнение, будто жизнь писателя — его капитал, поэтому, мол, едва улеглась пыль после похорон и высохли цветы, я, по желанию или необходимости, решил извлечь пользу из случившегося, не прошло года, как выпустил в свет книгу о своих родителях. Однако из этого с неизбежностью следует лишь одно. Писательство суть работа, и папа с самых ранних лет — настолько ранних, что я еще не понимал, о чем идет речь, — повторял мне, что «работа — враг уныния». Теперь я это понимаю.

Есть и еще одна причина. Мои родители не были — со всем моим почтением к сыновней или дочерней любви других людей — замечательными родителями в общепринятом смысле этого слова. Они были Уильямом Ф. Бакли-младшим и Патрицией Тейлор Бакли. Но я обещаю, что в первый и последний раз говорю о своих родителях как о знаменитостях, как об исполинах. Хотя это очень важно. Интересно, когда я напечатаю книгу, воспримут ли ее как мою похвальбу, ведь речь в ней о моих папе и маме?

Они оба были знаменитостями. И остались ими после смерти, если судить по публичному изъявлению чувств, по пролитым слезам людей, которые любили и оплакивали их, по тоске этих людей, ничуть не меньшей, чем тоска сына, которого время от времени искушало желание побыстрее отправить их в могилу: увы, исполины нередко становятся творцами исполинских трагедий.

Собственно говоря, эта история имеет еще одно, невероятное для обычного человека, тайное измерение, ибо будет описанием того, как я стал сиротой. Мне понятно, что слово «сирота» звучит слишком драматично по отношению к мужчине, потерявшему родителей в возрасте пятидесяти пяти лет; однако меня поразило количество писем, полученных мною после смерти отца, не меньше восьмисот, в которых было упомянуто это слово. Мне даже в голову не приходило ничего подобного, пока я не прочитал шестое или седьмое письмо:

Теперь вы сирота… Мне самому известна боль, которую причиняет участь сироты… Став сиротой, вы, наверное, ощутили ужасное одиночество… Когда я остался сиротой, для меня словно земля перевернулась…

В конце концов froideur[1] проник в мои мысли. Я стал сиротой. Примерно через месяц такой отрешенности меня привел в чувство имейл, полученный от моего старинного приятеля Леона Вьеселтьера, которому я написал, что собираюсь в Аризону, чтоб восстановить силы. Электронное послание гласило: «Пусть твое сиротство хорошенько подзагорит».

Сиротство было состоянием, которое вызывало у меня ассоциации с новостями о бедствиях; и эту тему я изучал не только в колледже по программе классической литературы, но и потом тоже. Эта тема — одна из важнейших и у Мелвилла, и у многих других, не говоря уж о том, что она главная в величайшем американском романе «Приключения Гекльберри Финна» Марка Твена.

Так как я был единственным ребенком у своих родителей, то меня окружали заботой и искренней любовью множество родственников, причем сорок девять только со стороны Бакли.

И все же у меня нет родного брата или сестры, с кем я мог бы разделить свое сиротство, поэтому мне приходится труднее. Единственные дети, в отличие от детей в больших семьях, имеют более близкие, более четко сфокусированные друг на друге отношения с родителями. Во всяком случае, так было со мной. Сомневаюсь, что вы удивитесь, услышав, будто это может приглушить способность испытывать счастье и склонность к юмору. Насколько мне помнится, в первый раз после смерти мамы входя в вестибюль похоронной фирмы «Лео П. Галлахер и сын», я увидел стол, покрытый брошюрами с названиями, вроде «Потеряв любимого» или «Оплакивая свою потерю», которые были украшены цветами в солнечном свете, льющемся с небес. Как сатирик, который, скажем так, зарабатывает на отсутствии гармонии, я больше склоняюсь к пародии: «Ничего не поделаешь. Они мертвы: отдайте им последний долг, или Почему вам придется заплатить $7000 за кремацию мамы». Однако когда я стоял там рядом с убитым горем отцом, банальность не показалась мне такой уж глупой или неуместной, а ведь я (поверьте мне) давний приверженец фразы Оскара Уайльда: «Надо иметь каменное сердце, чтобы не посмеяться над смертью маленькой Нелл». Сразу после гибели ДФК[2] известная журналистка Мэри Мак-Грори сказала социологу и политику Дэниелу Патрику Мойнигану: «Мы больше никогда не будем смеяться». И Мойниган ответил ей на это: «Мэри, мы еще будем смеяться, но мы больше никогда не будем молодыми».

Мне кажется, что ответ Мойнигана проясняет и смысл сиротства (как бы сформулировал это мой бывший босс Джордж Г. У. Буш) — то есть осознание того, что ты следующий. Когда умирает второй родитель, человек переступает — или его не очень-то ласково выталкивают — за порог артистической поближе к реке Стикс.

Одно из моих самых ранних воспоминаний относится к пяти годам. Я лежу в постели родителей, и посреди ночи меня будит телефонный звонок. Дальше следует необычное поведение взрослых. Мама идет в кухню варить кофе. Папа, склонившись на аппаратом, произносит серьезно, даже напористо какие-то слова. Конечно, мне все это кажется волнующим и значительным, так что у меня даже появляется надежда — если повезет — не пойти с утра в школу. «Что случилось?» — спросил я маму. «Дорогой, умер папин папа». Если не считать того случая, когда я был в машине, переехавшей нашего кокер-спаниеля, это стало моей первой встречей со смертью. А пятьюдесятью годами позже опять зазвонил телефон, и мне сообщили о смерти отца.

В дзен-буддизме есть такая притча: благородный властитель посылает во все стороны своих земель гонцов, предлагая большое вознаграждение тому, кто сможет изложить для него в поэтической форме «формулу» счастья. (Это было до игры «Кто хочет стать миллионером?».) Некий монах почтительно выходит вперед и вручает господину стихотворение, которое звучит так:

Господин, усмотрев в тексте больше того, что там было (скажем так), поднимается, обнажает меч и уже готовится отрубить голову наглому священнослужителю, а монах тогда говорит (примерно так): Остынь, пижон! Это и есть определение настоящего счастья — отец не должен пережить сына. И господин кивает — скорее всего, по примеру воинов шестнадцатого столетия Куросавы, многозначительно бубнит — и вручает монаху мешок с золотом. Уверен, эта история производит большее впечатление в японском средневековом оригинале, выписанная на шелковом свитке, но это остроумная история, даже если учесть, что мне теперь совсем не до шуток. Мой сын, Уильям Конор Бакли, чей дед-тезка умер в день его шестнадцатилетия, теперь на один шаг приблизился к Стиксу, однако если формула старого монаха верна, он не подтолкнет меня к реке. По крайней мере, я, язычник, искренне об этом молюсь.

1

Холод (фр.).

2

Джон Ф. Кеннеди.