Вслепую

Понять разбойника способен лишь полицейский. Точно так же, как чувствуют китов охотники, мечущие в них гарпун. Итак, 21-го мая 1828-го я становлюсь констеблем полиции Оатлэндса, особой зоны с повышенной криминогенной обстановкой. Вот подтверждающий моё вступление в должность аттестат. В Ричмонде я лично арестовал Шелдона, которого никто не решался трогать, он настолько ошарашен, — ведь кто-то решился заломить ему руки за спину, — что даже практически не оказывает сопротивления. Я одного за одним отлавливаю этих бандитов: леса, горы, природой сформированные препятствия, сероватые стены, папоротники, взрезающие свинцовое небо. Я умею охотиться, потому что сам всегда был объектом охоты и травли, я знаю, куда ведёт отчаявшегося беглеца инстинкт самосохранения, я знаю, где поспешит укрыться преследуемое мною животное и ожидаю его загодя у норы, куда оно устремляет все свои помыслы. Я — тюремщик Дахау? Надзиратель Голого Отока?

В Хобарт я привёз шестьдесят беглецов. Посаженный на цепь пёс, следящий за рассованными по клеткам волками. Мы ножами прорубаем себе просеку в джунглях: темные уголки лесов, ручьи и потоки, поляны выступают из незапамятного мрака и обретают имена. Мы стараемся приручить, одомашнить неизведанный доселе край, метками фиксируя имена во спасение: Джордан Ривер, озеро Тибериас… Каждая кровавая история для чего-то служит началом, купелью крещения, что-то рождается и выходит из сумерек, чтобы затем погрузиться в новые сумерки. Долина Убийств, Висельная площадь… Во время тех засад и охоты в Кемпбелл-Тауне близ Элизабет Ривер я встретил… нет-нет, не Марию. Нору. Я не знаю, отдаёте ли Вы себе отчёт…

77

Вот почему тема его дипломной работы — «Аргонавты», я только потом это понял. Защита в Пизе, красный диплом, блестящие рекомендации, честь и хвала, право печататься. Тогдашний (а может, лишь сегодняшний?) товарищ Блашич. Он же написал курсовую об одном интересовавшем его мифологе, гораздо более позднем и менее известном: вышла злобная низкокачественная брошюрка об отсталом эрудите. Подмигивая, он рассказывал мне о том, что, убив своих детей, Медея однажды встречает постаревшего Ясона, прощает его, омолаживает с помощью магии и опять забирает его себе, красивого и, как прежде, ненадёжного. Понятно? Таков ход вещей. Предательство, побег, братоубийство, претерпленное унижение в Коринфе… Она отвергнута всеми, в первую очередь, её ненаглядным Ясоном, стоившим ей стольких жертв, она уничтожает своих детей, душит в себе чувство материнства…, — всё забыто. Нет, не забыто, просто встроилось в цепочку воспоминаний. Заново. В постели тоже всё меняется: годы берут своё, но, прибегнув к некоторым уловкам, лицо можно подкорректировать, грудь подтянуть, а увядший член заставить с былой мощью работать на благо обоих. Вот он внутри несколько обветшалой, но по-прежнему привлекательной пещеры, влажной полости, слегка сморщившейся и поредевшей, однако всё ещё вызывающей трепет и сочащейся. Он в лоне её, там, откуда начались все беды, бред, обман, спуск в Аид. Теперь же будто и не было ничего. Всё сначала… Мария выходит из болот дельты Стикса, в котором я её утопил. Три года в югославских тюрьмах при Тито, затянувшееся пребывание в палаточном лагере Силос в Триесте, вместе с другими беженцами. Наконец, Мария тоже стала экспатриаткой и прибыла на незнакомую австралийскую землю, эмигрировала сюда, на юг.

Очередные временные поселения для беженцев, бесцветный ад… Мария нашла работу в агентстве по электроснабжению: там были одни триестинцы, поэтому говорить приходилось на родном ей диалекте. Потом она стала трудиться в одной транспортно-логистической фирме в Хобарте. Я увидел её в той остерии, её осунувшееся, но неукротимо благородное лицо… Она представляется именем Нора. Многие попавшие сюда, в Австралию, меняют имя и фамилию. Мне самому было бы странно называть её Марией. Хотя…

78

Нора Корбетт, моя законная супруга пред Господом и перед людьми. Особенно теми алкашами из «Ватерлоо Инн» и прочих таверн. Нора пьёт больше них. Ирландка, дочь крестьян, приговорена к пожизненной депортации за кражу. В женской колонии Хобарта её много раз секли за пощёчины пристающим к ней тюремщикам, а затем остервенело хлестали множество раз за наглый смех и похлопывание себя по заду во время порки девятихвосткой. Девчонкой она была выгнана из школы, потому осталась безграмотной, чем очень гордится. Помню её полные мясистые губы на налитом, одутловатом лице, изумительные карие глаза, затуманенные поволокой алкоголя, от того косящие. Должно быть, когда-то эти глаза были еще краше, как, впрочем, и обвисшая ныне грудь. Я-то помню — я дотрагивался до неё, давным-давно, на берегу другого моря, задолго до дня сегодняшнего, доктор.

Ты попала сюда, на юг, ради меня, ты верна мне в несчастье и злой судьбине. Медея следует за вернувшимся в свой город принцем Ясоном. Я тем паче таков, коль именно я основал этот город. Это я затянул тебя на юг, завлек, но в том нет моей вины: Ясона тоже очернили и заклеймили за то, как жестоко он с тобой обошёлся в Коринфе. Необходимо понять.

Что я мог сделать? Прибывшая с другого конца Земли дикарка воспринимается чужой в царстве её жениха, который, честно сказать, не слишком готов сообщать о ней остальным и показывать её… Произошло то, что произошло. Забыть, несмотря на наливающееся кровью сердце. Твой силуэт в тенистых зарослях в тот вечер… Я прохожу мимо. Ты в тени, но силуэт чёток, прозрачен; блеск твоих глаз, чуть округлившийся живот. Нет, нет: ты тогда сама ещё не знала, и всё же… Я надолго оставался внутри тебя… Мне так нравилось: в тебе, как в море. Иногда я даже засыпал: морская пещера, грот Плава неподалёку от Любенице; поначалу не видно абсолютно ничего, затем глаз привыкает и начинает различать в сверкающей голубой темноте улыбку Марии. Я подолгу остаюсь внутри тебя, мы ощущаем друг друга, ты все более бурно смеешься над моими шутками, и всё дрожит, мускулы твоего лона ритмично сокращаются. Я обожаю тот вульгарный смех: он заставляет тебя поневоле напрягаться, и тогда я выхожу, выныриваю из подводной полости, плюгавый и дряблый, перемещенное лицо, изгнанное из Эдема, но оставшееся у его закрывающихся врат.

Нора не расстилает под нами ещё один платок или тряпку: на старом пожелтевшем покрывале не видно новых пятен. Руно сильно запачкано: века крови, пота и слизи. Теперь оно под телом Норы, там ему и место, там оно никому не вредит. Животный запах руна меня возбуждает. На флаге революции тоже можно заниматься любовью. Вскоре Нора опрокидывает рюмку рома, она и до этого, думается, выпила. Занятия любовью не уменьшают её тяги к горячительным напиткам. Конечно же, она обещает мне не пить больше двух кружек пива в день и, естественно, не сдерживает обещание. Ром и пиво — её зелья, отвары и волшебные эликсиры, которые она везде носит с собой; они же настои против драконов и присутствующих в сердце фантомов.

Когда ей обещают кружку пива за каждый ответ на допросе, она, потеряв всякий страх, свидетельствует против четверых арестованных мною бандитов. Перед тем, как пойти с ней в суд для подтверждения показаний, я отвожу её в «Ватерлоо Инн», там она, казалось мне, в безопасности. Вернувшись, я обнаруживаю ее уже в изрядном подпитии в компании парочки подозрительных типов — я хватаю её за руку, она сопротивляется. Пьяная женщина. Она ударяет меня стулом, я даю ей пощёчину — вмешиваются остальные. Драка. Смещённый с должности в полиции, я оказываюсь в каталажке, Нора же, возможно, до сих пор пьёт, блюет и спит в трактире до тех пор, пока её не вышвырнут на улицу. Ром и набранный благодаря объедкам с губернаторской кухни, которые ей тайком приносит подруга Бесси, жирок не дают ей замёрзнуть.

Мне нравится её пышное тело, очень удобно прильнуть к её изобильной груди: я прижимаюсь к ней лицом и чувствую себя в безопасности. С плоскодонки Тихомира мы увидели на пляже у пещеры между Трау и Себенико, ближе к Себенико, тюленя. Издалека животное было похоже на продавщицу рыбы Стани, говорили, что несмотря на изношенность, зад этой женщины оставался самым красивым и соблазнительным задом области между Зарой и Спалато. При приближении нашей лодки к берегу, тюлень плюхнулся в воду и исчез в волнах. Можно было видеть, как он опускается всё ниже и ниже ко дну. Тёмно-синий, с сероватым отливом, и толстый, как зад Стани. Должно быть, это так здорово: нырнуть в море, которое из бело-голубого на поверхности постепенно превращается в иссиня-чёрное ближе ко дну. В пучине ты ничего не чувствуешь: даже брошенный в тебя камень скользит так медленно, что тебе совершенно не больно от его соприкосновения с твоей кожей.