Вслепую

Прекрасные тогда были дни: воды Острова Смерти спокойны и слегка подернуты рябью, воздух свеж — я дышал им и сочинял всё новые и новые надгробные надписи, мне казалось, что для мертвецов это было лучшим упокоением, нежели всегда одна и та же наспех произносимая Кнопвудом молитва. На самом деле, каждый раз я брал одни и те же слова, просто менял их местами, смешивал в разных пропорциях; для ублюдков, которых мы хоронили, это было даже слишком хорошо. Когда мы проплывали под мостом Пуэр, с которого бросались желающие расстаться со своей паршивой жизнью каторжники-дети, не в силах тянуть её дальше, мне тоже не хотелось жить. Я ждал, что вот-вот из моря покажется вулкан, который взорвет все вокруг красным морем огня и лавы.

Листья на Туринских холмах тоже были красными. А я тогда был ещё жив. В пасти дракона, но жив: он выпустит нас, сломленный нашим мечом, я вернусь к Марии с золотым руном, впереди нас ожидают бесчисленные полные счастья ночи. В тюрьме на острове Святого Стефана, неподалеку от Фоссано, я тоже был жив и свободен среди моих товарищей. У каждого из нас была своя жизнь именно потому, что она была одна и та же у всех, общая. Помню слова отца Келлагена: на уроках катехизиса он говорил нам, что тот, кто желает спасти свою жизнь, потеряет её, а кто готов её потерять, спасётся. С этим пониманием ты живёшь до конца, даже если тебе выпадают две карты пиковой масти: игра идёт дальше, бутылка передаётся по кругу, а люди, с кем ты играешь, из друзей превращаются в обычную шайку. О Боже, в тюрьме у нас не было ни карт, ни вина, у нас отнимали всё, вплоть до посылок от родственников. У них: мне никто ничего не посылал, но все со мной делились. Хотя вскоре Партия настоятельно нам рекомендовала не перебарщивать с равенством, напомнив, что у каждого свои потребности, — так выкуривание последней сигареты в присутствии человека, у которого и понюшки табака не было, перестало быть хамством.

Какое счастье, доктор, свобода! Не то, что здесь. Мы не думали о своём собственном счастье, о том, что рано или поздно выйдем из тюрьмы и побредем на прогулку без цели, мы верили в счастье для всех. Ты счастлив только тогда, когда счастливы люди вокруг тебя, как и свобода принадлежит тебе, если она есть у всех. Бредни времён царя Гороха? Должно быть, так кажется сегодня, когда я вам об этом рассказываю. Мне жаль, что вы ничего не помните и не знаете. Нужно творить, жить… Как мы когда-то…

Мы никогда не разговаривали о своих горестях и, тем более, не писали о них в письмах. Зачем доставлять такую радость ликующему надсмотрщику? Но, прежде всего, мы это не делали, дабы не вешать собственные цепи на тех, кто читает наши строки: будь то мать, любимая женщина, дети, друзья, — они проживали свою жизнь, а не нашу. Мне некому было писать, но я не замечал своего одиночества: я привык молчать, таить грусть, и, храня всё в душе, постепенно всё забывал.

Ещё печальнее были переводы из тюрьмы в тюрьму: приходилось прощаться с товарищами, друзьями. Понца, Вентотене, Фоссано, Прочида, Чивитавеккья, Пьяноза, Вольтерра, Пьяченца. Ступенька за ступенькой. Вверх. Каждое заключение — промежуточная станция прогресса. Вверх с высоко поднятой головой. Это наш общий путь. Млечный. Ведущий к спасению. Кто-то останавливается отдышаться в придорожном мотеле, отыскивает местечко в приюте, и, не найдя в себе сил идти дальше, передаёт эстафету бремени другому.

22

Да, доктор, я соврал. Не совсем я, конечно: как это обычно бывает, создатель моей автобиографии немного приукрасил факты. Я увидел эту книгу в букинистической лавке в Саламанка Плейс и, разумеется, прочёл её с большой страстью. Я не ждал банального описания действительности. Если бы это было так, я бы не притронулся к обложке: мне незачем перечитывать то, что я и так знаю. Меня интересует всё остальное.

Правда, во время обратного пути из Хобарта в Лондон я направил «Александр» в сторону Рио-де-Жанейро, я сделал это, несмотря на нехватку провианта и пресной воды на борту, но я так решил не по собственной воле: с маршрута меня сбил ветер. В бортовом дневнике запись: «Идем вдоль берега Параны, сухие кусты, коричневый мох в солоновато-горьком иле». Бой и захват франко-испанского корабля адмирала де Вильнёва — это было несложно, мы со скоростью молнии выполнили один лишь манёвр. Испанцы едва успели сделать выстрел из пушки, а мы уже шли на абордаж. Звон и сияние сабель, игра света на волнах и на бортах двух кораблей. Передо мной медленно падает испанский офицер с пронзенной пикой грудью, из его полуоткрытого рта течёт кровь, он жадно глотает воздух, последний в его жизни.

Продажа корабля в Санта-Катарине. Все точно, подтверждаю. Кишащий рабами порт, лоснящиеся, словно покрытые смолой и камедью спины, белые глаза на красном фоне замызганных платков и кусков ткани. Красная косынка: распускающийся по вечерам цветок, мясистые улыбающиеся губы. Сейчас мне нравится вспоминать. Письменность для того и существует, чтобы записывать то, что может забыться. Хотя я не помню, что когда-либо писал то, что мне теперь подсовывают под нос. Описание настолько колоритно и пышно… Мне бы хотелось видеть вещи именно такими. Должно быть, так оно и было: внутренний дворик патио, обвивающиеся вокруг решёток и белоснежных колонн лианы. Прекрасные вечера: изумрудная тень опускалась на садик раньше, чем на улицы, по небу стрелами проносились в бреющем полете птицы, между веток просматривались необъятные цветы звёзд. Вокруг ещё боролся за существование умирающий день, пробегая тенями и бликами по нависшим стенам, калиткам, фасадам и оставляя на них световые раны, масляные фонари, свечи. Сад погружался во тьму. Чёрная воронка мрака поглощала всё живое.

За жёлтыми бутонами лапачо прячется женщина: она укрывает свои раскосые глаза от преследующего её света Луны и окон дворца напротив. Гарпун настигает рыбу, чтобы вырвать её из привычных для неё тёмных вод… Почему дальше ничего нет? Как я теперь буду читать? Розоватая ступня, словно рыбка, ускользает в убаюкивающую листья и цветы тень, крупные капли черной, как ртуть, росы на лилиях, гибискусе, розах. Кокос лопается, а внутри пустота, ночью все цветы бесцветны, в моей голове нет мыслей.

Что же произошло на самом деле в ту ночь? Ничего? Человеку всегда мало того, что с ним случается. Когда полный провизии трюм уходит под воду, никому не интересно проводить там инвентарную опись. Однако мы можем положиться на адмиралтейские регистры. На острове Святой Елены, куда мы причалили ненадолго, до нас дошла весть о битве под Аустерлицем, 26-го же июня 1806 года «Александр» пришвартовался в Грейвсенде на Темзе.

23

Мне помнится, что с заданием в Копенгаген, немногим спустя после прибытия в Лондон, меня отправил выдающийся учёный, исследователь и президент Королевского Общества сэр Джозеф Бэнкс. Именно эта миссия породила обвинения в предательстве, в шпионаже в пользу британцев, а позже в дезертирстве — они сыпались на меня градом со всех сторон. Такое случается, когда тебе поручают, какое-то задание. Возможно, это правда, поскольку… Да кто тут? «Положим, те, кого Партия отправляла в Россию, очень просто становились отступниками, уклонистами или даже фашистскими шпионами. Джанни Ватта, он же Ваттовац, например, — ему было велено поддерживать связь с компартией Югославии. Он сделал многое для примирения между собой сербских и хорватских братьев, а когда отправился с отчётом в Москву, настаивая на адекватной оценке межнациональных противоречий, выяснилось, что он вёл двойную игру, и его сослали в Сибирь, где он и сгинул». Тем не менее, ошибок избежать невозможно — так мы случайно расстреляли наших же на Хараме: мы не знали, что долина была нами уже занята, и думали, что выкашиваем все еще удерживающих позиции франкистов. Партия тоже иногда…

В Копенгагене я никого не предавал. Да, я был на приёме у первого министра, графа Шиммельманна, мы обсуждали проект о датской торговле в южных морях, грандиозный проект, под который я надеялся получить флот на Отахеити. В тот момент я думал о Дании исключительно как о союзнице Англии, о нашем взаимовыгодном сотрудничестве, о доверенном мне задании. Как указывают создатели обеих моих биографий — господа присяжные, пусть это служит в мою защиту, — я отправил сэру Бэнксу конфиденциальную докладную записку с попутным ботом капитана Дюрбана «Атреа». Также я откровенно настаивал на необходимости морского блокирования Дании Англией в спорах с камергером Гарбо. «Да, периодически приходится защищать малопривлекательные вещи: необходимость диктует свое. Так же нам пришлось поступить и в отношении пакта Молотова-Риббентропа? Грустно, нет, грязно, просто свинство, но неизбежное». Всё, дорогой мой друг, когда-то становится неминуемым. Неотвратимой была и дуэль с назвавшим меня предателем камергером Гарбо. К оружию, на десять шагов. Я пребываю в странной эйфории, — такое бывает, когда немного перебираешь с алкоголем: кажется, смерть где-то рядом, и ты с облегчением пускаешь всё на самотёк. Тело само знает, как ему поступать. Я вижу жирную морду камергера, его злые прищуренные глаза, скривившиеся губы. Прицеливаясь, я задаюсь вопросом о выражении собственного лица и, чтобы это понять, пытаюсь пару раз сомкнуть губы. Выстрел. Камергер ранен в руку, падая, он роняет пистолет, всё кончено. Больше меня поразила новость о бегстве капитана Дюрбана в Гётеборг, с моим секретным меморандумом для сэра Бэнкса, разумеется. Какой там Лондон? Скажите мне, в чём же тогда заключается моё предательство?