Вслепую

Естественно, он тоже знал, что те воды наводят ужас. Но смерчи — другое дело, как и разъярённый океан к югу от порта Джексон. Я переплыл Басский пролив задолго до того, как доктор Басе окрестил его в честь себя самого во время путешествий близ Земли Ван Димена. Я был там уже тогда, когда Флиндерс только начал осознавать, что это остров: я переплыл Басский пролив на борту «Харбингера». Поначалу меня не хотели туда брать, поскольку я датчанин и высадился нелегально с «Сюрпрайз» и «Фэнни», но Майкл Хоган, который делал деньги на всём, на чём можно и нельзя, от ловли китов до работорговли и перевозки каторжников, почти бесплатно взял меня в команду. На это с особым сарказмом обратили внимание в своей книге глубокомыслящие создатели моей биографии Клун и Стефенсон, — я нашёл их книгу однажды вечером в библиотеке Саламанка Плейс, неподалёку от места, где когда-то был магазин моего отца. Представляете, там целый шкаф посвящен мне одному, у них есть даже маленькая карточка с выведенным печатными буквами: Йорген Йоргенсен. Моим именем. Я не знаю, понятнее ли то, что написано в тех томах, Ваших отчётов, доктор Ульчиграй, но я их прочёл с превеликим удовольствием и даже сделал себе, как Вы можете убедиться, некоторые заметки. Следуя Вашему совету, я время от времени выписываю из них пару строк, абзац, или перепечатываю на компьютере, хоть и…

Я поборол валы и чёрную пену на борту «Харбингера»; мы плыли за «Леди Нельсон», повторяя её путь до Басского пролива. Мы везли ром на продажу в порт Джексон, бороздя огромные массивы вздымающейся воды и пенистые волны цвета воронова крыла. Великий юг чёрен. Таковы и омывающие его воды. Ещё мы наткнулись на остров, который Басе и Флиндерс, видимо, не заметили, и мы назвали его Кинг Айленд, — в честь губернатора Нового Южного Уэльса. Так утверждают создатели моей незабвенной биографии. Наверное, так и было, я точно не помню. Должно быть, я тогда сделал об этом запись, иначе как бы они об этом узнали?

Зато в моей памяти сохранился заполненный тюленями и морскими котиками пляж: толстые, трущиеся друг о друга и прибойные волны туши. Звуки, издаваемые ими во время периода размножения, их воинственный рёв, хриплый, устрашающий рык. Порой тяжело понять, где заканчивается одно и начинается другое тело… Котики сами по себе опаснее. Твоим проигрышем будет не просто укус, а потеря самого себя, но я не помню, чего…

Так что от островов пролива лучше держаться подальше. Огромные волны бегут с невероятной скоростью к темнеющей линии горизонта, это тебе не Адриатика, не Кварнеро и не Морлакка. Хотя наше море тоже может быть хорошей школой для начинающего моряка, недаром мой отец распинался в любовно созданном им магазинчике перед картиной Бруна. Вы хотите больше узнать об этом Бруне? Подождите-ка. Должно быть, Вы тоже тоскуете по нашей земле, если в Вашей библиотеке присутствуют книги, посвященные триестинской живописи. Вот что мы там читаем: «Родился в Триесте, жил и творил в Мельбурне на улице Флиндерс, работы выставлялись в Викторианском Художественном Обществе и даже в Новой Зеландии, следы художника теряются с 1905 года». Ну да, в Тихом океане испариться — минутное дело. Так я повторяю, что мой отец-то был полностью прав, ведь и знаменитый Джино Кнезич, которого он выучил управлять лодкой и плавать до Люссино ещё до того, как тот эмигрировал сюда после присоединения этой территории югославами, одержал триумфальную победу именно в регате Сидней-Хобарт, то есть проделал примерно тот же маршрут, что и я когда-то.

Итак, мой отец женился в 1906 году. В Сиднее. Это событие было даже запечатлено у Деготарди, в прославленной фотолитографической студии, основанной еще Джованни Деготарди. На церемонии играл Альберто Витторио Зельман, также триестинец, выдающийся австралийский скрипач, руководитель Филармонического общества Мельбурна, концертирующий музыкант, преподаватель консерватории и так далее и так далее… Достойный сын своего отца, автора великой, но забытой, как и многие другие благородные человеческие порывы и деяния, оперы «Лаццароне».

На фотографии, выполненной внуком того самого легендарного Деготарди, можно увидеть смуглую кожу моей матери, её глаза странной, восточно-австралийской формы, азиатский разрез, в данном случае и скулы, выдающие дух и плоть Паннонии, как поговаривал мой отец, который был без ума от них, ибо они напоминали ему лица бессчетных женщин Фьюме, в ком несмываемо остались венгерские корни… Кстати, Мария… Ну да, моя мать была родом из Лончестона, в её жилах текла тасманская кровь, кровь исчезнувшего, стёртого с лица земли, истреблённого народа; если он всё-таки и сумел сохраниться, то где-то в безвестных, заброшенных островках леса, не имея на то никакого права. Мне бы хотелось, чтобы в моих венах тоже текла эта непризнанная кровь, впитанная мною в материнском чреве, мною, вторгшемся туда незванно, но принятым с нежностью и ставшем своим. Я же проливал её позднее и в Испании, и в Германии, и в Югославии, слепо веря в то, что после этого в мире никогда не будет истреблена ни одна раса, ни один народ…

Отец повстречал мою мать в Куинсленде, когда работал с сахарным тростником, а поженились они в Сиднее. Ради моей матери отец и отправился в Тасманию, где она родилась и выросла и где, в свой черед, на свет появился я в 1910 году. Поверьте мне, доктор, не стоит настаивать на том, что это ложь. Как раз-таки я имел счастье наткнуться там на собственную автобиографию, написанную в своё время для альманаха Земли Ван Димена в Хобарт Тауне. Получилась несколько субъективная вещь, краткая, сжатая, столько лакун и белых пятен… Но я был ограничен в объеме, — что правда, то правда. Впрочем, если бы мне пришлось конкурировать с моими биографами и поведать обо всем, что со мной приключилось, я бы первым напрочь потерял голову. Это было бы ровно что зажечь свечу посреди пороховых бочек. Гигантский взрыв и корабль взлетает на воздух…

5

Ах да, детство. Вы хотите, чтобы я поведал Вам о детстве, отрочестве — конечно, доктор, Вы хотите копнуть поглубже и выявить причину всего. Думаю, Вам не на что жаловаться: глубже, чем то, что я рассказал, быть просто не может. Давайте пойдём дальше, дальше назад, к зиготе, успешно вживлённому диплоиду, вернее, к неудачно вживлённому, но это уже другая проблема, и я знаю, что Вас она не интересует. Чужое счастье не интересно никому. В любом случае, диплоид был вживлён ради жизни и выживания, вопреки всем бывшим и существующим концлагерям планеты. Я уже знаю, что Вы собираетесь мне сказать, у Вас это на лице написано, а ещё на нем читается неуверенность, но помните: одно из первых правил психотерапии — не перебивать пациента. Обо всём этом узнали позже; тогда, когда родился я, не могла родиться никакая Долли, — я всё выдумал. Учёные придумали. Вы все одинаковые, завистливые, жаждущие быть впереди планеты всей в открытии чего-либо. Однако это лишь не более чем грубая уверенность, напоминающая о том, кто стоял у истоков. А ведь тот гениальный незнакомец, эмигрировавший в Австралию, также переселенец, знал обо всём раньше прочих, уже тогда он смог сделать бессмертными всех нас: и овец, и людей, и диплоидов; уже тогда он предал меня вечности. Я-то полагаю, что у моих родителей не могло быть детей, но он хотел, как лучше…

О смерть, где же твоя карающая десница? Крест поборол её? Это правильно, что именно крест, — и неважно, какой, — одолевает смерть; он побеждает и нас: возрождает к жизни погибших, будто в таверну, на заляпанных столах которой едва уснули утомлённые плаванием моряки, врываются отряды вербовщиков, алкающие новобранцев для флота Его Величества, они трясут всех, грубо будят и насильно заставляют встать и отправиться на корабли. Со мной так произошло в Саутгемптоне: вновь канаты, мостик, маневрирование, бури и пушечные канонады. Зачем будить спящих? Я был бы так счастлив, если бы меня оставили покоиться с миром, на меня наводит ужас уже сама идея пробуждения одновременно со всеми остальными людьми в тот самый день, последний, день Страшного Суда, счастливый, казалось бы, но обращающийся в противоположность, несущий беды, злополучный первый день, начало вечности, начало концлагерей. Несть им числа и не будет им конца.