Страница 26 из 66
Я рассудил, что если три четверти мили будут пройдены за три минуты, мне, возможно, удастся пробежать милю за 3.57,0 и тогда улучшить самое быстрое время, показанное новозеландцем. Это время — 3.57,5 — было у Мюррея, он показал его в Дублине в 1958 году.
Но когда я взвесил свои шансы побить мировой рекорд, принадлежащий Гербу Эллиоту, сразу выкинул из головы эту идею. Она казалась смешной.
Я отдавал себе отчет, что в этом соревновании на мои плечи ложится немалая ответственность, поэтому я должен был тщательно застраховаться от медленного бега на первых трех кругах. Все остальное было мне на руку. Эрни Канлифф сообщил мне, что он не прочь предложить нужную скорость, Барри Коссар великодушно согласился приехать из Окленда, чтобы провести нас в быстром темпе первый круг, а Мюррей сказал, что чувствует себя способным пройти три четверти за три минуты ровно.
Наконец, поскольку Олби Томас, человек, который сделал возможным мировой рекорд Герба Эллиота, тоже участвовал в этой миле и был еще в форме, то казалось, что мне нечего беспокоиться за быстрое начало.
На присутствие в забеге малорослого Брюса Талло я не обращал внимания, потому что на этой дистанции он был относительно несовершенным бегуном — его специальностью был бег на две и три мили. Во всяком случае, складывалось впечатление, что из всех бегунов только один я в подходящей форме, чтобы выйти из четырех минут, какой бы высокой ни была скорость на первых трех кругах.
В день соревнований утром я полчаса побегал трусцой в Окленде, затем после полудня сел в самолет, отправляющийся в Вангануи, и когда прилетел на место, постарался держаться от всех подальше. Мои родственники были там, они остановились у друзей. Перед тем как отправиться в свой отель, я выпил с ними чаю. У себя в номере я спустил занавески и растянулся на постели, обдумывая предстоящее соревнование.
Моя озабоченность относительно этой мили еще более возросла, потому что, прибыв в Вангануи, я узнал, что местная газета приписала Артуру заявление, будто бы я покажу 3.55,0. Несмотря на то, что заявление сделал сам Артур, этот аванс публике раздражал меня по той причине, что он, естественно, будет истолкован и как мое собственное намерение.
Разница между мной и Артуром состоит в том, что он со своими знаниями и интуицией склонен оценивать максимальные возможности бегуна при условии, что все ему на руку — дорожка, подготовленность, погода и прочее, Я и сам знал, что могу выбежать из четырех минут, но только на этом мне и хотелось остановиться.
Привычка публично связывать своих воспитанников обещаниями высоких результатов представляется мне характерной, к несчастью, чертой большинства выдающихся тренеров.
В 6 часов я пошел взглянуть на дорожку. О ней шла плохая молва: говорили, что трава вся в проплешинах. Особенно хорошо она не выглядела, однако беговое покрытие ее было совсем не плохим. Внутреннюю дорожку заботливо сберегли от эксплуатации в более ранние часы соревнований, и к моменту старта на милю в 9.30 вечера она выглядела совсем нетронутой.
Вечер был спокойным и тихим, и я начал разминаться за 35 минут до запланированного старта.
На стадионе была давка, здесь собралось более половины населения города. Я держался в одиночестве, лишь изредка обмениваясь короткими фразами с теми из бегунов, которые, надеялся я, помогут мне в осуществлении моей цели.
В 9.15 стало ясно, что соревнования безнадежно отстают от расписания программы, и поэтому мы обратились к главному организатору состязаний за разрешением нарушить порядок следования видов и пропустить нашу милю вовремя. Посовещавшись с судьями, он согласился.
Длина дорожки была меньше 440 ярдов, поэтому мы стартовали с середины предпоследней прямой и должны были пробежать четыре круга после того, как в первый раз пройдем линию финиша.
Стартовый выстрел нарушил напряженную тишину на трибунах, усугубляемую мрачными тучами, нависшими неподвижно над стадионом. Я не бросился вперед со своей обычной решимостью. Как правило, на старте я всегда прилагаю усилия, чтобы ухитриться занять подходящую позицию вблизи лидеров, откуда могу наблюдать развитие событий. На этот раз, учтя, что мне помогают, я решил отсиживаться несколько дальше сзади.
Но все пошло не так, как я ожидал. Вокруг меня возникла суматоха, и, чтобы не бежать по первому повороту слишком далеко от бровки, я был вынужден переместиться в хвост забега. Возможно, суматоху вызвало напряжение, и, наверное, по этой же причине я потерял чувство темпа. Когда мы прошли первую четверть, я услышал, как крикнули: «Шестьдесят одна секунда!». Это было еще вполне в рамках мили меньше чем за четыре минуты, и я особенно не беспокоился. Участники бежали теперь гуськом, а я довольствовался той позицией, которую занимал — 12 ярдов сзади лидера Барри Коссара.
Во время второго круга, почувствовав, как группа растягивается, я пробился в середину, а затем в брешь между Мюрреем и Брюсом. Этот маневр вывел меня на третье место. Здесь Мюррей, моя надежда на третий круг, внезапно отпустил Коссара на два ярда. Я был вынужден покинуть его, вышел вперед и начал тесное преследование Коссара.
Он выполнял колоссальную работу, и полмили мы прошли за две минуты. Я придвинулся к его плечу и оглянулся назад, желая узнать, кто собирается повести третий круг. Все, что я увидел, была огромная брешь.
Нетерпение охватило меня. Я вышел в лидеры сам, решив, что на трехчетвертной отметке покажу три минуты. Дело двигалось не так, как я планировал, но из этого вовсе не следовало, что все безвозвратно потеряно. Я сконцентрировался исключительно на времени и на том, чтобы бежать с максимально возможным расслаблением. Я продвигался вперед еще вполне свежим и, пробегая мимо хронометриста, слышал, как он отсчитывал: «Пятьдесят девять, шестьдесят…».
Теперь меня ждал сюрприз. К моменту, когда мы пробегали под гонгом, Брюс Талло успел подтянуться; гонг отбил начало последнего круга, Талло вышел вперед, спринтуя как ракета и с очевидным намерением вырвать победу. Это был тот самый стимул, в котором я нуждался, и неважно, что его вызвал спортсмен, не принятый мною в расчет.
На повороте, не сражаясь с ним, я увеличил темп ровно настолько, чтобы занять позицию у его плеча. Когда мы широким шагом вылетели на предпоследнюю прямую, откуда оставалось бежать 300 ярдов, я уже знал, что справлюсь с ним. Его присутствие меня не беспокоило. Я соревновался с секундной стрелкой, а не с Талло.
В этой точке я прекратил расслабление и начал финишный спурт. Это — момент, когда вы перестаете контролировать ваши действия сознанием и вкладываете все возможное, чтобы развить наивысшую скорость.
Я обнаружил, что бегу совершенно не напрягаясь. Ничто меня не сдерживало. Вряд ли я когда-нибудь еще испытывал такое чудесное ощущение силы и скорости без напряжения, какое возникло у меня тогда, на этих последних, радостных 300 ярдах. Пробегая последний поворот, я знал, что должен показать время значительно лучше четырех минут. Я вышел на прямую, в первый раз услышал приближающийся шум трибун и продолжал поддерживать высокую скорость. Даже на этой ступени мне не приходилось сознательно подстегивать себя, и я пролетел ленточку в совершенно свободном полете.
Я вбежал прямо в хаос. Этот момент, в сущности, означал конец соревнований, всюду были люди, бесконечный шум и смятение. Кто-то выскочил из толпы и, подбежав ко мне, показал мне секундомер. Стрелка стояла ниже четырех минут, но что именно она показывала, я рассмотреть не удосужился. Диктор выкрикивал, что у него тоже секундомер, но сейчас он может лишь сказать, что время значительно лучше четырех минут.
Казалось, прошла вечность, прежде чем было объявлено официальное время — 3.54,4, и из-за ошибки в программе этот результат посчитали равным мировому рекорду Герберта Элиота. К этому времени мне надоело ждать, и я начал круг почета. Стадион шумел не переставая, и я был в том же смятении чувств, как после финала в Риме.
Теперь Талло, озабоченно переговаривавшийся с хронометристами, узнал, что он тоже впервые в жизни выбежал из четырех минут, и зрители снова зашумели.