Тадеуш Костюшко

Восстание было подавлено.

Расправа была короткая: деревни запахивались, вожаков четвертовали, сажали на кол, разрывали лошадьми. Магнаты мстили за то, что хлоп посмел поднять палку на пана, за то, что хлоп посмел заговорить о воле.

В этот вечер сидели на скамье в парке три друга: капитаны Костюшко и Юзеф Орловский, хорунжий Вацлав Водзиевский. Орловский порицал конфедераторов за их «воинствующий католицизм», а Водзиевский пропел панегирик конфедератам за их мужество.

— Это верно, — заявил Костюшко, — конфедераты сражались храбро, но мне кажется, что грех, смертный грех поднимать меч против своей отчизны.

— Они подняли меч во имя идеи, — возразил Водзиевский.

— Какой идеи? Подумай, Вацлав, какой идеи? — спросил Костюшко. — Против короля и против народа.

Водзиевский поднялся, расправил плечи и, уставясь на Костюшко, строго сказал:

— Какого народа? Хлопа? Того хлопа, который только ждет случая, чтобы меня, как цыпленка, зарезать?

— Ты не прав, Вацлав, — примирительно сказал Костюшко. — Хлоп озлоблен, это верно, но дай ему клочок земли, и он на тебя, как на бога, молиться будет.

— Это чтобы я, Вацлав Водзиевский, роздал свою землю хлопам? Землю, которую мои предки кровью добывали? Скорее Висла потечет к Кракову! Прости меня, Швед, но так рассуждать может только человек, у которого нет дедовского наследия. А у меня оно есть, и я хлопу не только пяди земли, но и старой подковы не отдам!

Костюшко вдруг расхохотался:

— Неужели старой подковы не отдашь?

— Почему ты смеешься?!

Костюшко ответил не сразу. Перед его глазами ожило прошлое. Именины: ему восемь лет. Праздничный обед. На нем новый амарантовый кунтушик, красные сапожки, а с левого бока свисает карабелька. Эти обновы ему очень хочется показать своему закадычному дружку Васильку.

Тадеушку повезло: отец в отъезде; мать, собираясь куда-то, быстро покончила с обедом, поцеловала именинника и ушла, забрав с собой брата Юзефа; сестру Анусю вызвали на кухню, а с младшей сестренкой Катаржинкой нечего считаться! Тадеушек взял с тарелки несколько ржаных лепешек и побежал.

Солнце пригревало. Тадеушек направился к четырем ольхам, которые, точно солдаты, в затылок друг другу, спускались к речке. У последнего дерева, в скособочившейся хатенке жили родители Василька. Дымно — хозяйка растапливала печурку. По полу ползали голые малыши; тут же шнырял пегий поросенок. В деревянном ящике, подвешенном к потолку, плакал ребенок. Девочка лет шести качала ящик — она это делала серьезно, сосредоточенно, прислушиваясь к скрипу веревок.

— Где Василь?

— На панщизне, слодкий панич, на панщизне, — ласково ответила хозяйка, повернув к Тадеушку раскрасневшееся лицо. — Василь ваших гусей пасет.

Девочка подошла к Тадеушку и, сложив ручки как на молитве, долго и неотрывно смотрела на его красные сапожки.

Тадеушку это было приятно — он поднимал то одну, то другую ногу, давая девочке рассматривать сапожки со всех сторон. Наконец спросил:

— Правда, красивые?

Девочка не ответила: она стояла словно завороженная.

Тадеушек был добрый — в этот счастливый день он хотел видеть счастливыми всех вокруг себя: он опустился на пол и стянул с ног красные сапожки.

— Надень, Настка, походи в моих сапожках.

— Что вы, слодкий панич! — ужаснулась хозяйка. — Разве можно! Обуйтесь, слодкий панич. Если пан карбовый дознается, вовсе беда будет.

Пан карбовый! Не любил Тадеушек этого толстого эконома, который ходил всегда с арапником.

Тадеушек надел сапожки, но, чтобы Настка не подумала, будто панич испугался карбового, он вытянул клинок из ножен и сердито промолвил:

— Когда вырасту, я убью карбового! — И, размахивая сабелькой, вышел из хаты.

На речке плавали солнечные блюдца. Редкие ольхи и ивы росли не прямо, а склонившись к воде.

Раньше Тадеушек увидел стадо белых гусей, выплывающих из-за мыска, потом Василька, лежавшего под ивой головой к воде.

— Василь!

Хлопчик даже головы не повернул.

— Василь!

Хлопчик не откликнулся.

Тадеушек подбежал к своему дружку и обиженно сказал:

— Кричу-кричу, а ты не отзываешься.

Василь приподнялся. Оглядев Тадеушка с ног до головы, он выпятил нижнюю губу и пренебрежительно спросил:

— У братца Юзефа карабельку стащил?

— Моя она. Мне пан отец подарил. Сегодня мои именины. А когда будут твои именины? Тебе ведь скоро десять лет.

— Слышал, как гуси кукарекают?

— Глупости говоришь! Гуси не кукарекают!

— То-то, — серьезно ответил Василь, — гуси не кукарекают, и у хлопа именин не бывает.

Тадеушку послышался упрек в словах друга.

— Почему ты сердишься? Хочешь надеть мой кунтушик? Я тебе и карабельку дам.

— Нужна мне твоя карабелька!

Вдруг Тадеушек засуетился, вытащил из кармана лепешки.

— Совсем забыл. На! Только ты одну Настке отдай.

Василь грубо оттолкнул руку с лепешками.

— Не хочу твоих лепешек.

— Почему?

Василь стянул через голову рубаху, обнажил спину — вся она была в кровавых полосах.

— Василь! Это кто же тебя так?

— Кто? Твой братец, Юзефек.

— За что?

— За подкову. Я поднял ее у вас во дворе.

— Юзефек злой и жадный.

— Все вы злые и жадные.

— Я тоже?

— А ты разве не пан? Когда вырастешь, такой же будешь, как Юзефек.

В другой раз Тадеушек вступил бы в спор со своим дружком, старался бы ему доказать, что злым и жадным никогда не будет, но сегодня ему спорить не хотелось: его сердце было до краев наполнено радостью, и он хотел поделиться ею с людьми. Однако именно те, которые, как он инстинктивно чувствовал, очень и очень нуждались в радости, почему-то отталкивали его руку…

И сейчас, в парке Рыцарской школы, Костюшко также не хотел пускаться в спор с Водзиевским, но уже по другой причине. Друг детства Василь был прав: водзиевские злы и жадны, но согласится ли он, Тадеуш Костюшко, отдать свою землю Василю? Нет, не отдаст. Так почему же он внутренне осуждает Водзиевского?

«Но, — подумал Костюшко, — я все же чем-то отличаюсь от Водзиевского.

Чем? Неужели только тем, что не стал бы бить Василя за поднятую во дворе подкову? Не так уж велика разница! Жалость не философская категория, не жалостью руководствуется Руссо при решении общественных проблем.

Человечество страдает от отсутствия справедливости, это я понимаю, в это уверовал, но почему, почему мне показались чудовищно несправедливыми слова того же Василя?»

Тадеуш приехал домой после окончания Любашевской школы. На нем была черная сутана. Вся дворня — их было три человека опустилась перед ним на колени и склонила головы для благословения.

— Что вы? — растерялся Тадеуш. — Я не ксендз.

В этот же день встретил Василя — тот уже был старшим пастухом. Высокий, с суровым лицом.

— А вам, панич, скоро парафию[8] дадут?

— Никто мне парафии не даст. Ведь я не учусь на ксендза. Да и не хочу им быть.

— А чем вы будете?

— Солдатом. Понимаешь, Василь, таким солдатом, каким был грек Тимолеон.

— Чем вас, панич, этот грек так приворожил?

— Он освободил свой родной край, роздал землю тем, кто ее не имел, издавал мудрые законы. А себе ничего не брал.

— А с чего же жил?

— Имел клочок земли.

— И хлопов имел?

— Имел, но немного.

— Значит, так себе шляхчонка.

— Как это так себе шляхчонка?! — возмутился Тадеуш. — Он был главный вождь, мог всю землю себе забрать, а роздал ее безземельным. Себе оставил только несколько моргов на пропитание семьи.

— Чудной какой-то край, чудные какие-то люди. — И Василь мягко закончил: — Нашли, панич, на кого учиться. На какого-то чудака Тимола. Уж лучше бы на ксендза учились. И сыты будете и обуты.

Тадеуш обиделся:

— Сыты, обуты! Разве ты не понимаешь, что человек должен думать не только о себе! Справедливость — вот что самое важное!

— А вы хотите жить по-справедливому?

8

Приход.