Белоснежка

На третий день стачки Настасья сказала мужу:

— Пока свободен, хоть бы дыры в полу забил: крысы одолели. Скоро носы отъедят.

Павел примялся за работу. Он заложит битым стеклом и заколотил крысиные норы, исправил дверную ручку, держащуюся уже месяц на одном гвозде, и починил в комнате у Аришки осевшую дверь, из-под которой дуло.

Во всех углах дома что-то приколачивали, мыли, скребли, морили клопов, точно сейчас впервые прохоровцы увидели, в какой бедности и грязи они живут.

Стуча молотком, Павел вполголоса напевал свою любимую песню:

Ксенька и Аришка вертелись у Павла под ногами, подавали ему гвозди и разбивали утюгом бутылки.

Особенно старалась Аришка.

— Дядя Павел, я за пилой сбегаю. Ты доски будешь пилить?

— Буду. Сбегай, Ариша!

— Мы с тобой, дядя Павел, пилить будем.

— Хитрая! А я-то что? — сказала Ксенька полушутя-полусерьезно. — Небось, он мой отец!

— Ну, ну, не поделили! Обе пилить будете…

По коридору пробежала с тряпкой и ведром Настасья. Она только что кончила мыть пол.

— Аришка, зови мать. Если каша сварилась, пусть несет. Обедать будем.

Обедали все вместе у Савельевых. Перед щами Павел налил себе и женщинам по рюмке водки.

— Сегодня у нас вроде праздника!

— Все дома, и щи мясные, — засмеялась Аришка.

— Какое уж там мясо! — возразила Настасия. — Довесков да костей купила на двенадцать копеек в складчину с Анной.

— А я сейчас с Баранихой на дворе опять сцепилась. Кричит: „Плевать мне на вашу забастовку! Я место терять не могу. Я семейная!..“ — рассказывала Анна.

— А другие не семейные? — обозлилась Настасья.

— Я ей так и ответила. Она грозится на фабрику пойти. „Подговорю, — говорит, — еще ткачих, и выйдем на работу…“

— Пусть, пусть сунется, — у фабричных ворот наш пикет стоит. Сейчас Егор Петрович за мной зайдет, сменять дежурных пойдем, — сказал Павел.

Все ели не спеша из большой глиняной чашки. Настасья поставила на стол чугун с кашей. Аришка положила ложку.

— Ты чего?

— Сытая…

— Аришка: кашей брюхо не испортишь, — пошутил Павел, но и сам не стал есть кашу.

Вошел Егор Петрович и сказал Павлу что-то на ухо. Павел торопливо начал одеваться.

— Ты, кум, поосторожней там, — завздыхала Анна.

— В баню итти — пару не бояться. Вы меня не ждите. Я, может, поздно вернусь.

Павел с Егором Петровичем вышли из комнаты.

После обеда Анна пошла в кухню стирать. Ксенька с Аришкой помогли Настасье убрать со стола посуду.

— Мам, — сказала Ксенька, — мы с Аришкой во двор погулять пойдем.

— Очумела? По Пресне казаки разъезжают!

— Ну, ладно, Ксень, будем с Пеленашкой играть, — сказала Аришка.

„Пеленашку“ подарили Ксеньке два года назад на школьной елке.

Это была безрукая и безногая, туго спеленатая кукла из папье-маше.

Ксенька берегла свою единственную игрушку: даже малиновый румянец еще не облез с ее выпуклых картонных щек.

Подруги начали играть в „няньку и барыню“; нянькой была Аришка.

Она завернула Пеленашку в лоскут и пошла с ней к сундуку. Здесь была баня. Положив куклу на сундук, Аришка стала ее мыть — слегка тереть кусочком тряпки.

— Ты, смотри, нянька, ребенка не шибко три, он у меня нежный, и кипятком не зашпарь, — наказывала Ксенька сердитым голосом, как и подобает барыне.

— Будьте покойны, барыня. Я привычная к детям. Двадцать годов по местам служу, — скороговоркой отвечала Аришка и, укачивая Пеленашку, пела:

— Всем, Ксень, твоя Пеленашка хороша, вот только жалко, что рук-ног нету. Одевать нельзя… А у Белоснежки, верно, всякие куклы есть!

— Еще бы! Она, небось, богатая!

— Знаешь, Ксень, сбегаем завтра после школы на Волков переулок?

— Сбегаем!

Поздно ночью Ксенька, спавшая на сундуке, проснулась от осторожного скрипа двери. Она увидела, что в комнату тихо вошел отец. Он чиркнул спичкой и зажег маленькую керосиновую лампу. Прикрутив фитиль, он разделся, вытащил из-за пазухи какой-то белый сверток, встал на табуретку и спрятал сверток в печную отдушину.

Утром, когда подруги бежали в школу. Ксеньке очень хотелось рассказать Аришке о том, как отец ночью спрятал что-то в печке.

Но она вспомнила, что об этом не знает даже мать, и промолчала.

„Вернусь домой — посмотрю, тогда и скажу Аришке“.

В школе она была так рассеянна, что даже на уроке закона божьего не смогла ответить, как зовут двенадцатого апостола.

— Чего ты всё на парте ерзаешь? — удивилась Аришка.

— Знаешь, я сегодня к Белоснежке не пойду.

— И не стыдно? Ведь обещалась!

— Тише вы, оглашенные! — застучал батюшка пальцем по столу.

В эту минуту прозвонил звонок.

— Так не пойдешь? — еще раз спросила Аришка.

— Домой мне надо…

Надувшись, Аришка пошла за Ксенькой в раздевалку.

„Сейчас, как домой прибегу, подставлю табуретку и погляжу в отдушину“, думала Ксенька.

Но посмотреть ей не пришлось. Отец был дома. Он сидел на табуретке, низко наклонившись, точно разглядывая пол. Большие узловатые руки его лежали на коленях. Он вздрогнул, услышав скрип двери.

— Ты, Ксенька? — спросил он.

— Я. Где мама?

— В соседний корпус к Петровне пошла.

Ксенька положила сумку и покосилась на печку.

„Не удастся посмотреть, — подумала она. — Ну, ничего, может, отец скоро уйдет“.

Но ее расчеты не оправдались. Отец остался дома. Сперва он ходил по комнате и курил, а потом вздумал морить клопов и послал Ксеньку в кухню за кипятком.

Ксенька принесла полный чайник кипятку и поставила его на мол.

— Вот! А я буду задачи решать.

Павел смял с деревянной кровати постель и переложил ее на сундук; ошпарив кипятком кровать, он старательно смазал керосином все пазы и щели.

Прибежала Аришка.

— Ой, как у вас керосином воняет! — крикнула она еще с порога. — А на улице хорошо, снег идет… Я сейчас за солью бегала. Ксень, как уроки сделаем, побежим в снежки играть?

— Там видно будет. Две задачи надо сделать, да еще чистописание…

Аришка и Ксенька сели заниматься, но не успели решить и одной задачи, как за дверью послышались шаги. Тяжело топая, кто-то прошел по коридору к кухне, потом вернулся, остановился у двери и постучал. Павел не успел ответить, как в комнату вошли трое — жандармский офицер в светлосерой шинели и два городовых в круглых барашковых шапках, засыпанных снегом. Из-за их спин выглядывал дворник.

— Павел Савельев — вы? — спросил офицер.

Павел еще с минуту сидел на корточках возле кровати с помазком в руке. Потом он медленно поднялся, бросил помазок в плошку с керосином и хмуро ответил:

— Я. Что надо?

Офицер снял фуражку и стряхнул с до пышка снег.

— Откройте фортку!

Ксенька опрометью кинулась к окошку, влезла на подоконник и что есть силы обеими руками толкнула фортку, так что зазвенело стекло.

Что же это будет? Зачем пришли?

Офицер выдвинул табуретку на середину комнаты, сел и сказал городовым:

— Начинайте обыск.

Одни городовой встал навытяжку у дверей, а второй подошел к сундуку и начал ворошить постель.

Аришка, как сидела за столом, перед раскрытыми тетрадками, так и осталась на месте. От волнения у нее разгорелись щеки. Она не чувствовала, как тянет на нее холодом из раскрытой фортки. Поджав под себя ноги, она сидела на табуретке и думала: „И чего они шарят? Чего ищут? Интересно! Хоть бы меня не прогнали…“

От офицера приятно пахло духами и дорогим табаком. Он сел, положил фуражку себе на колени и бросил в нее кожаные перчатки.

У офицера были темные, слегка вьющиеся волосы, тронутые на висках сединою; на розовом и свежевыбритом лице бросались в глаза пушистые усы: один из них был темный, а другой совсем седой.