Страница 14 из 117
— Ты приехал сюда из Нью-Йорка, Эндрю. Тебе еще пало знакома жизнь маленького городка.
— Однако мне здесь нравится.
— Да, но ты не знал, например, что когда моя мать вышла замуж за моего отца и переехала жить сюда, то городские жители считали ее выскочкой, потому что она разговаривала только по-английски.
— Как это понимать, сэр?
— Она была родом из Рихтервилла, всего в десяти милях отсюда, и, кроме английского языка, знала еще немецкий. Но отец плохо понимал этот язык, поэтому она и разговаривала только по-английски. А горожанам это не нравилось. Они обращались к ней по-немецки, а она отвечала им по-английски. Они осуждали ее за все, что бы она ни делала. И знаешь почему?
— Ну, причин может быть много.
— Причина одна. Она была женой Авраама Локвуда, моего отца, который вздумал искать себе невесту в десяти милях отсюда. Теперь история повторяется. Но я рад, что ты за меня заступаешься. Полагаю, что и за миссис Локвуд — тоже.
— Еще как, — ответил Эндрю. — Одному парню даже по морде пришлось дать.
— За что? Он сказал что-нибудь о миссис Локвуд?
— Он взял свои слова обратно.
— Рыцарство — хорошее дело, но побереги себя. Доброй ночи.
— Доброй ночи, сэр.
Джеральдина Локвуд вернулась домой, в свою красную кирпичную коробку, на следующий день к вечеру.
— Ага, затопил камин! Как хорошо, — сказала она, входя в кабинет мужа.
— Это все, что ты можешь мне сказать при встрече?
— Ты хочешь знать, собираюсь ли я тебя поцеловать? Нет, не собираюсь. Я, кажется, простудилась: чихаю от самого Истона. Могла бы отомстить тебе и заразить, но я не такая зловредная. И потом — какое право ты имеешь на поцелуй? Ты вел себя по-хамски, Джордж, и мне это совсем не правится.
— Возможно. Бывает.
— Так вот: мне это не нравится. Да, да, не нравится. А ты даже не извинился.
— Это избавило бы тебя от простуды?
— Не связывай простуду с моими чувствами. Простуда здесь ни при чем. Впрочем, нет. Почему ты послал Эндрю не на «линкольне»?
— Потому что в «пирс-эрроу», как я надеялся, легче простудиться.
— Этого я тебе не прощу, вот увидишь. Припомню все, что было в последние два-три дня. Пойду приму ванну и лягу в постель. И не утруждай себя, не приходи желать мне спокойной ночи.
— Хорошо, Джеральдина. Как тебе будет угодно.
— Где моя почта? Пришли посылки?
— Спроси у Мэй.
Одним из пассажиров вечернего поезда, прибывшего из Филадельфии в конце февраля 1921 года, был Бинг Локвуд, иными словами Джордж Бингхем Локвуд-младший, высокий стройный молодой человек двадцати двух лет. На нем были светло-коричневая шляпа и длинная енотовая шуба. Шуба была расстегнута, и из-под нее виднелся светло-серый английский костюм. Ноги были обуты в черные ботинки с квадратными носами, перетянутые в подъеме черными союзками. Он вышел из пульмановского вагона и, став на носки, посмотрел поверх толпы сначала в одну сторону, потом в другую. На перроне, по бокам от него, стояли великолепный английский вещевой мешок из свиной кожи и не менее великолепная теннисная сумка, тоже из свиной кожи. И одежда и вещи этого человека отвечали последней моде, принятой у студентов-старшекурсников, но держался он сейчас без свойственной этой породе людей развязности.
— Привет, Джорджи. Погостить домой на субботу? — спросил Айк Венер, заведующий багажным отделением.
— Здравствуйте, мистер Венер. Не видели нашего Генри?
— Нет. Но я, правда, не искал его. И машины вашей не видел. Может, еще приедет.
Венер ушел, и скоро Бинг Локвуд остался на перроне один, все время поглядывая на часы. Прошло пять минут.
— Видно, придется тебе поразмять свои длинные ноги, Джорджи, — сказал подошедший опять Венер. — Или позвонить к тебе домой? Пойду позвоню, если хочешь. А ты пока здесь посмотришь.
— Нет, спасибо, мистер Венер. Пожалуй, пойду пешком.
— Может, что неладно, Джорджи? Дома что-нибудь не в порядке? Надеюсь, матери не стало хуже.
— Все хорошо, спасибо. До свидания, мистер Венер.
Бинг Локвуд прошел два квартала на восток, потом — три квартала на юг и оказался у родительского дома. Отворив дверь, он вошел, оставил вещи, шубу и шляпу в холле и направился в кабинет отца.
— Здравствуй, отец.
Джордж Локвуд отложил вечернюю газету в сторону.
— Здравствуй, сын.
— Ну, вот и я.
— Вижу, что ты. Садись, чего стоишь. Не жди, когда тебе скажут, что делать.
Сын сел на стул и закурил.
— Давно ли перестал носить подтяжки? Или в Принстоне другая теперь мода?
— Неужели ты начнешь нашу беседу с того, что станешь критиковать мою одежду? — проворчал Бинг.
— Да с чего ни начни, повод покритиковать тебя найдется. Разве не так?
— Наверно, так. Но не с подтяжек же начинать, черт побери.
— Ладно. Оставим подтяжки. Начнем с твоей манеры разговаривать.
— Ну, извини.
Джордж Локвуд встал, открыл лежавший на письменном столе серебряный портсигар и вынул сигарету. Хотел было закурить, но передумал, взял портсигар в руки, осмотрел со всех сторон и протянул сыну.
— Приятно было получить от тебя этот подарок. А теперь возьми обратно.
— Зачем? Я его выиграл, он тебе понравился, и я был рад сделать тебе подарок.
— Да. Но как ты его выиграл?
— О господи. Это же за теннис.
— Тебя вышвырнули из колледжа за жульничество на экзаменах, и, насколько я знаю, ты жульничаешь во всем.
— На чемпионате по теннису одним обманом победы не добьешься, черт побери. Ты замечал, что на возвышении сидит судья и все видит? Если не хочешь этого портсигара — выкинь его в мусорную корзину. Мне он тоже не нужен.
— Зачем ты вообще приехал домой? Мог бы не ехать, деньги у тебя есть. Ты опозорил семью и еще имеешь наглость разговаривать со мной таким тоном.
— Понятно. Значит, это ты не разрешил Генри встретить меня.
— У Генри сегодня свободный день.
— А сам ты, конечно, не пожелал ехать. Впервые за семь с половиной лет меня никто не встретил.
Джордж Локвуд фыркнул.
— Скажи на милость! Ты, может, думал, что мы в духовым оркестром выйдем тебя встречать?
— Ничего такого я не думал, и ты это знаешь, отец. Я заслужил наказание и, надеюсь, приму его как подобает мужчине. Но насмехаться надо мной, начинать разговор о каких-то подтяжках… Возвращать портсигар… — Голос Бинга дрогнул. — Право, отец…
— Ради бога, без слез. Час от часу не легче. То ругаешься, как извозчик, а то хнычешь, словно девчонка. Хочешь реветь — иди к себе в комнату.
— Больше не заплачу. Я уж говорил тебе по телефону и скажу еще: все отдал бы, если бы мог смыть это пятно. Лучше было завалить экзамен, чем обманывать.
— Или быть уличенным в обмане. Насколько я понимаю, однажды тебе это уже сошло с рук.
Сын в нерешительности помолчал.
— Дважды сходило с рук. Но я жалею, что не отдался на волю судьбы и не провалился.
— Верно. Если бы только провал, куда легче было бы устроить тебя в другое учебное заведение. Даже и обратно в Принстон дорога не была бы закрыта. А сейчас тебя не берут даже в Пенсильванский университет и в Бакнелл.
— Ты что, обращался и в Пенсильванский и в Бакнелл?
— Говорил кое с кем из знакомых. Правда, в Бакнелл можно — только не в этом году, а в следующем. У твоей матери есть родственник, он баптистский священник в Уилкс-Барре.
— Я не хочу ни в Бакнелл, ни в какой другой.
— Ах, у тебя свои планы. Можно спросить какие?
— Я еду в Калифорнию. Буду там работать.
— В каком-нибудь банке, конечно?
— Чего ты добиваешься? Так и норовишь ударить ниже пояса. Нет, не в банке. Отец одного моего товарища по общежитию оказался добрее, чем родной отец. Он берет меня к себе на ранчо. На следующей неделе поеду. Могу уехать и завтра, если уж на то пошло.
— Почему же не уехать? Я не держу тебя.
— Ты и не можешь держать. Надеюсь, мы видимся в последний раз. Прощай, отец!