Дело Локвудов

— А помощника конюха? — спросил Джордж.

— Почему-то нет. Думаю, потому, что хорошую служанку найти было легче, чем хорошего помощника конюха. Даже в те времена.

— Надумала, что будешь делать? — спросил Джордж.

— Более или менее. Хочу продать этот дом и снять небольшую квартиру. Потом, может быть, отправлюсь путешествовать.

— Мне кажется, это разумно. Берешь с собой Дороти?

— Она никогда не оставляет Шерри надолго. Нет, придется поискать кого-то другого. Где сейчас Эрнестина?

— В Лондоне, но я хочу, чтобы она вернулась домой.

— Зачем?

— Так надо. Ей давно пора вернуться. Когда в семье горе, нельзя допускать, чтобы кто-то делал вид, будто ничего не случилось. А она, кажется, именно так и поступает. От похорон она нашла предлог уклониться, но домой-то все-таки должна была вернуться — и как можно скорее.

— Я на ее стороне. Какой смысл приезжать теперь?

— Не хочу ссориться с тобой, Уилма, но поссориться мы можем, и я этого не боюсь. Не вмешивайся в жизнь моих детей.

— Одну минуту, Джордж. Ты уже второй раз начинаешь говорить со мной какими-то намеками. К чему ты клонишь?

— Если бы я клонил к чему-то, то более отчетливо, и сейчас ты бы уже плакала.

— Сказал, что не хочешь ссориться, а сам почти поссорился.

— Ну, не буду продолжать. Все. Ухожу. Завтра весь день я у себя в конторе, а послезавтра пришлю тебе на подпись кое-какие бумаги. Тебе придется подписывать много всяких документов, так что советую нанять хорошего юриста, особенно если ты предполагаешь путешествовать. Возможно, ты решишь выдать доверенность на ведение дел. Но только не давай ее мистеру Хайму. По закону ты можешь это сделать, но если сделаешь, то допустишь большую ошибку. Между прочим, уже не первую в этом роде.

— Мистер Хайм меня больше не интересует.

— Я думаю. На этот раз найди себе советника постарше.

— Я начинаю ненавидеть тебя, Джордж. Право.

— Недостаточно сильно.

— Недостаточно для чего?

— Чтобы это стало интересно.

— Держу пари, что это может стать очень интересно.

Он кивнул.

— Несколько недель назад это уже почти случилось. Но с тех пор положение могло измениться. Мне пора, Уилма.

Придя в контору, Джордж написал Эрнестине строгое письмо, настойчиво прося ее незамедлительно вернуться в Соединенные Штаты. Конечно, она может отказаться. Собственные деньги у нее есть, ей двадцать шесть лет. Поэтому он вынужден был мотивировать свое требование этическими соображениями и воздержаться от чересчур резких слов. Он писал:

«Речь идет о простой семейной солидарности. Твой брат приезжал из самой Калифорнии, несмотря на то что мы с ним не ладим. Он уехал обратно, наши отношения не улучшились, но я, по крайней мере, проникся к нему уважением за то, что он отдал последний долг дяде Пену. Скоро ты получишь извещение о том, что дядя Пен оставил тебе крупную сумму…»

Через две недели Эрнестина приехала. Джордж и Джеральдина встретили ее на перроне и усадили с собой в «паккард», а не отправили с шофером в «линкольне» или в «пирс-эрроу». Этот жест не остался незамеченным.

— А Эндрю разве нет? — спросила Эрнестина.

— Мы хотели встретить тебя сами, — сказал Джордж.

— Не надо было из-за меня беспокоиться.

— Мы так хотели.

После ужина Джеральдина отправилась наверх.

— Вам наверняка хочется поговорить, так что я пойду к себе.

Разговор между отцом и дочерью завязался не сразу. Они обменивались несколькими банальностями. Наконец Эрнестина пересела на другой стул, закурила новую сигарету и сказала:

— Ты не просто так заставил меня вернуться сюда, папа, и я пытаюсь понять почему. Между прочим, я рассчитываю, что ты возместишь мне расходы на эту поездку, поскольку в мои планы не входило ехать сюда. Я намеревалась остаться за границей.

— Остаться за границей? А мне казалось, что ты поехала туда месяца на два, не больше. Не думай, что я хочу уклониться от возмещения расходов, но когда ты уезжала, то как будто не собиралась задерживаться там надолго.

— Значит, ты возместишь мне расходы?

— Я же сказал или дал понять, что возмещу.

— Отлично. Ну так вот: живя там, я передумала. Захотелось остаться по крайней мере на год, если не больше. А может, и много больше. В данную минуту меня подмывает даже сказать тебе, что я хочу жить за границей всегда.

— Господи, но почему? Разумеется, тут не обошлось без какого-то молодого человека.

Она покачала головой.

— Не так уж он молод, этот молодой человек. Ему около тридцати пяти.

— Типичный обаятельный француз?

— Типичный обаятельный американец. Но он женат и на мне жениться не собирается. Обычный мотив для отказа очаровательной иностранке, с той лишь разницей, что я для него — не иностранка.

— Ты влюблена в него?

— Да.

— А он в тебя — нет?

— Нет. Он даже не притворялся влюбленным. В этих кругах слово «любовь» не в очень большом ходу. Для них говорить о любви — все равно что говорить о законном браке. Они боятся этого слова, полагая, что оно наложит на них какие-то обязательства. В этом отношении они весьма старомодны. Более старомодных, чем они, я еще не встречала. Ты меня понимаешь?

— Кажется, да.

— Ребята из колледжей начинают объясняться тебе в любви на первом же свидании, а эти будут молчать, даже если действительно любят. Да и винить их нельзя — почти все они женаты.

— Что же это за люди?

— В большинстве — американцы, и, как правило, — состоятельные. У женщин есть мужья, живущие в Лондоне или Париже. У мужчин — жены, живущие в Штатах или где-то работающие. Мужья актрис. Одна оперная певица, муж которой почти все время был в запое. Есть среди них два писателя. Словом, не та публика, что посещает загородный клуб Лантененго, но и не богема. Эта группа сформировалась, по-моему, после войны, и когда из нее кто-нибудь выпадал, то на его место приходил другой. Все они при деньгах, но никого нельзя назвать очень богатым.

— А чем занимается твой приятель?

— Он имеет какое-то отношение к электрификации железных дорог. Не по инженерной, а по финансовой части. Словом, служит в какой-то уолл-стритовской фирме. Точно не знаю, чем он там занимается. Называет себя путевым обходчиком, но ведь обходчик — это человек, который ходит с молотком и проверяет пути, так? Нет, он, видимо, имел в виду что-то другое.

— Как его фамилия?

Она покачала головой.

— Теперь это уже не имеет значения — ни для него, ни для меня. Дохлый номер.

— Для тебя — не дохлый, — возразил отец.

— Вот как плохо ты меня знаешь, папа. Раз я говорю «кончено», значит, кончено.

— И никакого горького осадка?

— Есть и осадок, и обида, но все это я переживу.

— У тебя, конечно, была с ним связь? — спросил он.

— А ты думаешь, я стала бы так переживать, если бы ее не было? Время детской любви для меня уже прошло. — У Эрнестины появилась новая манера смотреть в пол с таким видом, будто она на вершине горы и разглядывает, что происходит внизу, в долине. Эта манера обескураживала собеседника, ибо Эрнестина словно выбрасывала его из своих мыслей, что она, собственно, и подчеркивала. — Чего ты от меня хочешь, папа? — спросила она наконец, повернувшись к нему лицом.

— Чего бы я ни хотел от тебя, добиться этого я вряд ли смогу — при твоем нынешнем умонастроении.

— Но ты вызвал меня сюда, так что уж говори.

— Теперь я знаю, что ты очень несчастна.

— Да, я не буду этого отрицать.

— И мне хотелось бы помочь тебе, чем могу.

— Благодарю, но как ты поможешь, если не знаешь, отчего я несчастна?

— И не узнаю, раз ты не собираешься мне говорить.

— Не собираюсь, потому что сама не знаю. Несколько лет назад причиной могло быть все что угодно — даже дурной запах изо рта. А сейчас — не знаю. Возможно, все дело в том, что слишком мало получаю от жизни как раз в ту пору, когда должна была бы получать максимум.

— Кто это сказал? Только потому, что ты молода? Молодость не каждому приносит счастье. Кое-кому приносит, но далеко не всем.