Гирманча находит друзей

Виктор Астафьев

Гирманча находит друзей

Пароход гудел часто и жалобно. Он звал на помощь. Был он маленький, буксирный; волны накрывали его почти до самой трубы, и казалось, вот-вот он захлебнётся, перестанет кричать. Однако прошёл час, другой, а из трубы парохода всё ещё валил чёрный дым, ветер растеребливал его на клочки.

Но вот на пароходе что-то случилось: гудок оборвался. Огромная волна, словно торжествуя, вздыбилась возле судна, ударила в нос, перекатилась по палубе… Только капитанский мостик, часть трубы да мачта виднелись над водой.

— Ой-ёй! — вскрикнула мать и заметалась по берегу.

— Пропал пароход… — вздохнул отец Гирманчи и поднялся с чурбака, на котором сидел до этого, глядя на разбушевавшуюся реку. — Бери вёсла, Чегрина, поплывём, — сказал он.

— Как поплывём? Большие волны, ветер дурной. Пропадём! — испуганно ответила мать.

— Бери вёсла, Чегрина!

Чегрина сходила к чуму, взяла вёсла и понесла их к лодке, которая предусмотрительно была вытащена на берег, подальше от воды.

Мать прыгнула в лодку, села за вёсла. Отец и Гирманча, уцепившись за корму, ждали большую волну. А она шла неторопливо, вздымаясь, накатываясь на берег. Всё ближе и ближе грозный рокот, ярче и кипучей белый взъерошенный гребень. Летят брызги, пена.

Вот вода хлынула на берег, лизнула нос лодки, легко подняла её, и тогда отец крикнул, занося ногу за борт:

— Греби!

Чегрина ударила вёслами. Лодка рванулась вперёд, а Гирманча побрёл следом за ней по воде.

— Куда ты, вернись! — закричала мать. Но Гирманча не отставал, пытаясь ухватиться за борт и перевалиться в лодку.

— Вернись, Гирманча! — сказал отец и кивнул головой в сторону буксира: — Людей на пароходе много, места в лодке мало. Вернись.

Руки Гирманчи отцепились от борта. Подкатившаяся волна сбила его с ног и поволокла по песку. Когда Гирманча поднялся и посмотрел на реку, лодка была уже далеко от берега, за мутно-желтоватой полоской поднятого со дна песка и ила. Она быстро приближалась к судну.

Оттого, что пароход уже не кричал и не дымил, Гирманче казалось, что там нет никого живого. Вдруг у носа буксира взметнулся сноп воды, и до слуха Гирманчи донёсся рокот: это отдали якоря, чтобы судно не выбросило на берег. Теперь пароход стало болтать ещё сильнее, и волны то и дело накрывали его. А лодка всё вскидывалась и вскидывалась на волнах. Она была уже совсем близко от парохода, как вдруг что-то случилось.

Отец неожиданно встал с места и протянул руку. Мать быстро подала ему весло. Гирманча догадался: у отца переломилось кормовое весло. Мальчик затаил дыхание: он-то отлично знал, какая грозит беда. Всего несколько секунд потерял отец, чтобы взять весло, и уже не может направить лодку навстречу волнам.

И вдруг всё исчезло, словно провалилось в кипящую воду. Через минуту лодка всплыла на поверхность, но уже кверху килем. На палубе буксира заметались люди. Оттуда полетели в воду спасательные круги, какие-то продолговатые предметы. Но ни отца, ни матери не было видно.

Так осиротел Гирманча.

Пароходик всё-таки продержался. К вечеру с верховьев реки пришёл большой пароход с жёлтой трубой и угрюмым гудком. С силой расталкивая носом волны, он подошёл к маленькому буксиру, коротко пробасил, подцепил полузатопленное судёнышко и потащил его, как утёнка, от волн своим высоким бортом.

Когда оба судна исчезли на горизонте, Гирманче стало совсем тоскливо. Правда, он всё ещё надеялся, что мать и отец вот-вот вынырнут из воды, и тогда он, Гирманча, по плывёт за ними на запасной лодке.

Солнце пришло туда, где было утром, и несколько минут, словно в нерешительности, висело над тёмными зубцами леса. Видимо решив, что здесь, в суровом Заполярье, люди не осудят его за излишнее усердие, солнце опять покатилось от того берега к этому.

Начался новый день. Волнение на реке стихало, птицы плескались в воде, кричали в кустах, кружили в воздухе. Старый пёс Турча раскапывал лапами мышиную нору за чумом. На далёком горизонте показались паруса рыбаков. Люди, переждав бурю, поплыли проверять ловушки.

Всё живое было занято своим делом, и только Гирманча не знал, что ему делать: реветь или варить еду. А может быть, надо идти к чуму рыбака-соседа за тридцать километров и рассказать о случившемся?

Много, очень много передумал Гирманча, но с берега не уходил. Он боялся хоть на минуту отвести взгляд от реки. Вдруг выплывут мать и отец?! Гирманче даже почудилось однажды, что он слышит голос матери.

Очнувшись от дремоты, он увидел на реке тот самый маленький буксир, который вчера так жалобно гудел, взывая о помощи. Гирманча обрадовался, точно друга увидел.

Поравнявшись с чумом, пароходик громко прокричал, лихо развернулся, так, что поднятая им волна чуть не докатилась до Гирманчи, и отдал якорь. От буксира отошла шлюпка с людьми и поплыла к берегу.

«Рыбу есть хотят», — решил Гирманча. Он помнил, как с проходящих пароходов к их чуму приставали на лодках люди, чтобы купить у отца свежей рыбы.

Гирманча знал мало русских слов, и потому, когда человек с большими усами, цветом похожими на мох-лишайник, и в кителе с блестящими пуговицами вылез из шлюпки, подошёл к нему и сказал: «Несчастье, брат, да… Грех-то какой случился…» — Гирманча, не поняв, ответил по-эвенски, что рыбы нет. Отец не смотрел сети. Ветер был. Если пароход подождёт, Гирманча сам посмотрит сети и даст рыбы пароходным людям.

— Э-э, брат! — удивлённо воскликнул усатый. — Да ты, я гляжу, и по-русски не понимаешь, совсем плохо. Что с тобой, друг, делать?

Гирманча знал слово «друг» и, услышав его, обрадовался.

— Друг! Друг! — радостно забормотал он.

Усатый прижал его к себе и, откашлявшись, заговорил:

— Эх ты, сирота! Я друг, они тоже други, — показал он на стоявших рядом матросов. — Ты, друг, не горюй. Что сделаешь — стихия!.. Мы не покинем тебя, так что будь спокоен. Да… Твои тятька с мамкой нас спасать бросились, да сами потопли. Ну ничего, друг. Поедешь ты с нами в город, в детдом тебя сдадим. Знаешь, что такое город?

Гирманча города никогда не видел, но был однажды с отцом на пассажирском пароходе и смотрел там кинокартину, в которой показывали большие дома и много людей.

— Корот, кино, друг, — сказал он с удовольствием и повторил: — Корот, кино, друг…

— Во-во, кино! Это, брат, в городе каждый день хоть три сеанса подряд смотри. Ты парень смышлёный, не пропадёшь, Сразу понял, что к чему. Давай, дитёнок, собирай свои пожитки — и ту-ту-у-у-у, поедем!

— Ту-ту-у-у-у! — радостно повторил Гирманча и, показав пальцем на кокарду, украшавшую фуражку седоусого добряка, спросил: — Капитан?

— Капитан, капитан, — оживился тот. — Вот ведь глазастый какой, узрел, догадался. Тебя-то как кличут, а? — Капитан постучал пальцем по груди мальчика. — Как зовут?

— Я Гирманча, друг; ты — капитан, друг; парокот — друг, ту-ту-ту. Корот — друг.

— Ах ты, парень, парень! — растроганно заговорил капитан. — Сиротой остался, а горя ещё не знаешь, рад, что в город поедешь. Мал ещё. Но ничего, Гирманча, — добавил он, — не дадим тебя в обиду, не дадим!..

Город ошеломил Гирманчу. На рейде у пристаней гудели, свистели и отпыхивались пароходы и пароходики. Низко, так, что отчётливо видны были на крыльях звёзды, проносились с оглушающим рёвом гидросамолёты. По улицам одна за другой гнались автомашины и тоже гудели; мчались долговязые лесовозы, спешили куда-то люди, одетые в разные одежды.

Гирманча крепко держался за руку капитана и всё жался к нему, а тот ободрял мальчика:

— Не робей, Гирманча! Это сначала в диковинку, а потом привыкнешь. К городу легко привыкнуть, вот к чужим людям — это потруднее. Как твои дела по этой части пойдут, не знаю. Да-да… Ребятишки — народ задиристый, могут, конечно, и пообидеть. Главное — не поддаваться и, ежели что, сдачи давать. Это верно. Понял?

Гирманча многое из того, что говорил капитан, не понимал, но кивал головой своему новому другу. Видимо, мальчик думал, что седоусый добряк худого не скажет, и потому во всём соглашался с ним.