Страница 92 из 129
Как-то в пятницу, в час ночи, он шел по мощеной улочке. Впереди из бара выкатилась стайка гуляк. Он замедлил шаг, чтобы с ними не сталкиваться, а потом двинулся дальше, что было непросто из-за неровностей тротуара.
Когда он проходил мимо бара, оттуда выскочил еще один посетитель и хотел уже броситься вслед за своими спутниками:
— Эй, меня-то подождите!
Франсуа-Максим оказался нос к носу с трейдером, которого они недавно слушали на интервью.
Парень остановился, озадаченный, задумался, не веря. Свет фонаря падал прямо на них, и в его оранжевых лучах была отлично видна каждая черточка, каждый сантиметр их лиц — как в операционной. Он узнал банкира, который его оскорбил:
— Так… так… да быть такого не может!
Губы у него изогнулись от смеха, потом глаза, все лицо и все тело… Трейдер хохотал как безумный.
Франсуа-Максим застыл и не реагировал.
Трейдер держался за живот, согнулся пополам, попытался восстановить дыхание, радуясь своему открытию.
Франсуа-Максим вырвался из круга света и пустился бежать. Увы, у него не было привычки бегать на каблуках, и он несколько раз подвернул ногу, что еще дополнительно развеселило оставшегося у него за спиной парня. Он несколько раз куда-то свернул и наконец скрылся от этого типа, ускользнул от его насмешек.
Он вызвал такси и вернулся домой. Хотя он подвергся унижению, но, кроме обиды, он чувствовал странное облегчение: эта вылазка будет последней, он точно знал; больше он не будет переодеваться, он уже испытал все удовольствие, которое это может принести, и удовлетворил свою потребность в таких экспериментах. Инфернальный смех того трейдера исцелил его, оказавшись убийственным, но полезным лекарством.
Когда таксист привез его на площадь Ареццо, ему показалось, что по крыше дома движется какая-то тень. Он было решил, что ему померещилось, но снова заметил между печными трубами силуэт. Тут появился какой-то прохожий, выгуливающий собаку, и Франсуа-Максим укрылся у себя, чтобы не рисковать, что его узнают. Он быстро поднялся к себе в спальню, стянул с себя одежду, стер весь макияж одной салфеткой, накинул мужской халат, вооружился клюшкой для гольфа и поднялся на чердак. Без всякого сомнения, кто-то забирался к нему в дом через крышу.
Когда он открыл люк, ведущий на крышу, в лицо ему хлынул прохладный воздух, но он не обнаружил ничего необычного. Или то, что он видел, был мираж, или человек просто ускользнул.
Он в задумчивости спустился по лестнице, осмотрел каждую комнату, чтобы убедиться, что нигде не прячется посторонний, заглянул в спальни детей и, успокоившись, вернулся в свою.
Дни потянулись за днями обычной чередой. Ночи тоже. Вечера Франсуа-Максим проводил с детьми, потом шел спать и заставлял себя уткнуться в какой-нибудь роман, пока не начинало клонить в сон.
Как-то утром он получил письмо из Нигерии, и сердце у него забилось быстрей. Ниамей? Не тот ли это город, куда двадцать лет назад уехала сестра Северины во время гибели их семьи? Он пытался известить ее о кончине сестры при помощи дипломатических служб.
И действительно, письмо было подписано: Сеголен. Он прочел следующее:
Дорогой Франсуа-Максим, позвольте мне назвать Вас «дорогим», потому что я благодарна Вам за то, что Вы меня известили, и за то, что взяли на себя заботу о детях моей сестры, у которых теперь нет никого, кроме Вас.
Я буду краткой. Если я начну расписывать детали, письмо превратится в роман.
Я любила мою сестру Северину. Только что я долго плакала, узнав о ее трагической гибели. И если я уже много лет с ней не общалась, то дело тут было не в ней, а в окружении, к которому она принадлежала, — словом, в наших родителях. Я не буду тратить Ваше время рассказами о том, что, кроме тоски по умершей сестре, я испытываю ужасное чувство вины, потому что 1) это очевидно и 2) у меня нет ни малейших угрызений совести.
Вот уже много лет, как я порвала с родными и уехала. Почему? Просто спасала свою жизнь. И правильно сделала: моя сестра только что поплатилась своей жизнью. На нашей семье лежит проклятие. И я пишу Вам об этом, чтобы положить этому конец.
Я не помню, как нас в детстве учили говорить, зато я очень хорошо помню, как нас учили молчать. Нам не полагалось говорить о том, что мы чувствуем, или спрашивать у других, что чувствуют они, не полагалось задавать нескромных вопросов и тем более на них отвечать. Короче, я выросла рядом с родителями, братом и сестрой — словно корова в хлеву.
Наша семья была пропитана не любовью, а умолчаниями. Узнав о трагической гибели Северины, я подумала, что должна предупредить Вас об этом.
Будьте осторожны, Франсуа-Максим, потому что то, что случилось в прошлом, уже повторилось, и повторится снова.
Наша бабушка по отцовской линии выбросилась из окна. Я узнала об этом недавно и не в курсе, было ли это известно сестре.
Намеренно ли она повторила эту смерть? Или где-то в дальних закоулках ее сознания таилась память об этом, которая передалась ей по каким-то иным каналам, нежели слова?
Да, наша бабушка бросилась вниз, в пустоту, как и Северина. Она была несчастна. Она была очень хороша собой, но женщины ей нравились больше мужчин. Ее муж узнал об этом и пригрозил упрятать ее в психушку. Она предпочла умереть.
Наш отец обожал свою мать, которой лишился в семь лет. Откуда мне это известно? После его смерти мы обнаружили в его комнате множество ее фотографий. Одно ее фото он даже носил в бумажнике. Короче, мой отец очень страдал из-за ее смерти и уже не оправился после того, как это случилось.
Северина рассказывала Вам? Гибель нашей семьи началась, когда Пьер, наш старший брат, обнаружил, что отец переодевается женщиной. Нет, он не торговал своим телом, просто переодевался в женскую одежду и бродил по улицам. Однажды это известие разрушило наш мир и прозвенело погребальным колоколом по его спокойствию. Оказалось, что под личиной нашего почтенного отца, которого мы побаивались, скрывался монстр. Оказалось, что никто из нас ничего не знает друг о друге. Оказалось, что весь мир лжет. И я уехала из Франции с Бубакаром, который тогда был моим женихом, а теперь стал мужем.
Я вовсе не жалею, что спасла свою жизнь, но жалею, что не попыталась разобраться. Почему наш отец переодевался женщиной? Теперь я могу восстановить по ниточкам картину, сложившуюся в сознании моего отца: он пытался найти свою мать, вернуться к ней через ее одежду, прически, украшения, через саму ее женственность; отец продолжал любить свою погибшую мать, и, хоть он и не мог оживить ее, он мог приблизиться к ней. Это трагично, смехотворно, в этом есть нежность, красота и безнадежность. Но мы этого не поняли. Неизвестно даже, понимал ли он это сам. Нельзя вылечиться от самого себя.
После смерти нашего отца, потом матери, а потом и брата я отказалась от наследства. Я посоветовала Северине сделать то же самое. Последуй она моему совету, мы с ней были бы вместе как две сестры и, может быть, она сейчас была бы жива… Но она взяла на себя это бремя. Я убеждена, что она унаследовала не только деньги, но и семейную судьбу. Получив эти миллионы, она получила вместе с ними и проблемы, целые пропасти, которые у нас обходили молчанием, и наше родовое проклятие.
Трагедии повторяются, Франсуа-Максим, особенно когда мы о них не знаем. Мы получаем в наследство то, что нам неизвестно. Молчание убивает.
В тот день Франсуа-Максим только делал вид, что работает; на самом деле он все время думал о Северине и о детях.
В полночь он все еще думал о них, сидя на балконе, выходящем на площадь Ареццо, где попугаи наконец-то перестали галдеть и задремали.
Вдруг тишину на площади нарушило хлопанье крыльев. С криками и шуршанием перьев птицы перепархивали между самыми верхними ветвями, до ужаса перепуганные чем-то, что происходило напротив.
Франсуа-Максим пытался разглядеть, что там случилось, перегнулся через перила, отклонился назад и, задрав голову, пытался увидеть, что там творится у него на крыше.