Страница 142 из 154
Борис на носках подошёл к двери, неслышно открыл её и, убедившись, что никто не подслушивает, подскочил к царю.
— А и Фуников и Висковатой не краше той земщины, царь! А поищешь — и ещё кой-каких лиходеев найдёшь!
И, не обращая внимания на знакомое причмокивание Иоанна, признак неминуемой бури, упрямо продолжал:
— Для показу вместно сие сотворить. Дескать, доподлинно меняю яз опришных на вас.
— А ежели и верных советников погублю и никакой лихвы от князей не узрю?
Годунов ухмыльнулся.
— Не можно тому быть, государь: больно охочи князь-бояре до власти!
Со двора глухо донеслись говор и смех.
Грозный поглядел мельком в цветное оконце.
На кругу подвыпивший Иван-царевич отплясывал русскую. Шуты и шутихи, кривляясь, орали непотребные песни.
В стороне, разморенно прижимаясь к Катыреву, стоял царевич Фёдор.
У его ног, в изодранном сарафане, простоволосая и покорная, свернулась комочком Фатьма.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Иоанн снял опалу с немногих оставшихся в живых бояр.
Решив временно примириться с «землёй», он изо всех сил пытался показать, что навсегда покончил с опричниной.
Первым вернулся в свою вотчину разорённый Щенятев. В губе его встретили все приказные и духовенство.
В поношенной шубёнке и истоптанных сапогах князь держался на коне так, как будто обрядили его в шутовской наряд и заставили лицедействовать.
Едва добравшись до своей усадьбы, он заперся в хоромах и никого не допустил к себе.
На другой день к нему прискакал гонец из Москвы.
— Жалует тебя государь кафтаном парчовым и соболиного шубою, — торжественно поклонился вестник и положил на лавку тяжёлый узел…
В обновах Щенятев сразу стал неузнаваем. Он ни минуты лишней не засиживался в хоромах и постоянно старался быть у всех на виду.
В воскресенье на княжий двор согнали холопей.
В парчовом кафтане и в шубе, накинутой на плечи, полный тщеславия, вышел боярин к народу.
Спекулатарь щёлкнул кнутом. Людишки повалились наземь, поползли на брюхе к господарю и поочерёдно поцеловали края кафтана и шубы.
— Аль солодко было при худородных? — подмигнул куда-то в пространство Щенятев, дождавшись, пока людишки отползли на середину двора.
Спекулатарь больно хлестнул по спине первого попавшегося холопя.
— К тебе молвь!
Забитый взгляд ввалившихся глаз крестьянина тяжело уставился на боярина.
— Нам, господарь… нам — како пожалуют…
Князь снял кунью шапку и помахал ею в воздухе.
— А жалую яз смердов своих рожью да просом запашным.
Толпа недоверчиво приподняла головы.
— И позабудем отныне о былых невзгодах великих, — горько вздохнул Щенятев. — То Божье было взыскание!
После обедни всем людишкам раздали по десять гривенок зерна и по пять гривенок лука.
Вечером прискакал на коне Прозоровский. Старинные друзья заперлись в трапезной.
— Каково? — хихикнул гость.
Щенятев радостно потёр руки.
— Отменно, Арефьич! Чу-де-са!
И кичливо:
— Како и предрекали мы, тако и подошло: видано ли, чтобы земля Русийская на смердах держалась?!
Он показал пальцем в сторону деревушки.
— Отпущу им зерна под пашню, а даст Господь лето пригожее, сызнов полны будут житницы хлеба. И людишки окрепнут, а с ними и сам возвеличусь.
Прозоровский одобрительно крякнул.
— Допрежь всего хлебушек. На хлебушке вся сила земская!
Они перекинулись ехидными улыбками.
— А срок придёт, — покажем мы и Васильевичу и всем страдниковым отродьям, како без нас господариться!
Грозный переехал со всем добром своим в отстроенный заново Кремль. В последнее время он чувствовал себя крайне разбитым и почти не поднимался с постели.
В полдень в отцову опочивальню приходил неизменно Иван-царевич и молча усаживался подле оконца.
— Женить бы тебя, Ивашенька, — вздыхал Иоанн. — Внука родил бы ты мне, а себе наследника на стол московской.
— И тако не лихо мне, — отмахивался Иван.
— Почию яз вскоре, сын мой любезной, и не узрю ни снохи, ни первенца твоего.
Он любовно заглядывал в глаза царевичу.
— И весь-то ты ликом и очами в покойную матушку.
— А сказывают люди — в тебя яз, батюшка, и ликом, и норовом.
В дверь просовывалась голова Фёдора. Грозный поджимал презрительно губы.
— Пономарь жалует наш.
И хрипел, грозясь кулаком:
— Схорони ты улыбку свою одержимую!
Фёдор подползал на коленях к постели.
— Твоя воля, батюшка!..
Иван подмигивал лукаво отцу:
— Вот кого бы женить! Авось поумнел бы при бабе.
Конфузливо тупясь, Фёдор скромненько усаживался на край постели.
— Ваша с Ивашенькой воля, батюшка!..
Грозный трапезовал вместе с детьми, Борисом и Вяземским. Тут же за столом рассматривались государственные дела и челобитные.
Царь лениво выслушивал доклады и во всём соглашался с мнением Годунова. Только при разговорах о земщине он несколько оживлялся.
— Не верят? А яз им верю?!
И, зло отставляя от себя блюдце, ругался площадною бранью.
Однажды в беседе Друцкой, превозмогая испуг, шепнул Иоанну:
— Слух бродит недоброй, царь.
Лицо царя вытянулось и посинело.
— Израда?
— Да, государь! Слух бродит, будто умыслил Челяднин на стол твой сести.
Первым желанием Грозного было наброситься на Друцкого и задушить его собственными руками, но он только лязгнул зубами и глубоко вонзил посох в пол между растопыренными ногами опричника.
Всю ночь провалялся без сна Иоанн. Он сам давно уже слабыми намёками дал понять Друцкому, что хочет избавиться от Челяднина, которого ненавидели земские, и знал, что возведённое на окольничего обвинение — нелепая потварь; но, едва услышал о существующем заговоре, как душу смутил рой жестоких сомнений.
«А ежели потварь та в руку? А ежели и впрямь замышляет Челяднин противу меня?» — мучительно скреблось в болезненном воображении, пробуждая в груди таившийся с детства безотчётный страх перед окружающими. И нарочно, с каким-то непонятным наслаждением безумного царь гнал истину, заставляя себя уверовать в надвигающееся несчастье. С каждым мгновением становилось невыносимее оставаться одному в опочивальне. Казалось, будто сама ночь насторожилась и сейчас бросится на него через оконце тысячами бездушных призраков.
Весь в холодном поту, Иоанн сполз с постели, на четвереньках выбрался в сени и оглушительно закричал.
На крик выскочил из своего терема Федька Басманов.
— Царь! Опамятуйся, мой царь!
— Прочь, змея подколодная! — заревел Иоанн. — Бориса! Бориса с Ивашенькой!
И, только увидев царевича и Годунова, пришёл немного в себя.
— Не спокинете?… — прижался он крепко к плечу Бориса. — И ты, сынок, не спокинешь меня перед кончиной моей?…
— Лекаря бы, батюшка! — ,тревожно посоветовал Иван, помогая отцу улечься в постель.
— Поздно, дитятко! — безнадёжно махнул рукой Грозный. — Не жилец яз ужо на земли.
Царевич почувствовал на своей щеке горячее дыхание больного и понял, что отец сдерживает мучительные рыдания.
— Полно тебе… полно, батюшка!
Иоанн с трудом ткнулся лицом в подушку и придушенно всхлипнул.
— Где ты, Ивашенька?
— Здесь, батюшка, здесь!
— Не спокинешь?…
И, приподнявшись на локтях, устремил мокрые от слёз глаза в иконы.
— Пошто отнял ты, Господи, у меня Настасьюшку мою сизокрылую? Пошто разлучил с ангелом моим утешителем?
Он вскочил вдруг с постели и схватил посох.
— Израда! Всюду израда! Полон Кремль израдою чёрной!
Из груди рвались исступлённые вопли; звериный гнев, ужас и смертельная обида мутили рассудок.
— Извели! Настасьюшку, хранителя моего, извели! Иуды! Христопродавцы!