Страница 132 из 154
Гнида прыгнул на спину Шкоде и заголосил:
— Будь, пан, здоровый да гладкий! Дай тебе Боже лебединый вик и журавлиный крик!
Стройным хором повторила рада за Гнидой положенное пожелание и расступилась.
К кошевому гордо двигалось шествие.
С низким поклоном принял Загубыколесо клейноды[185], знамя и литавры, передал их писарю, а сам, высоко подняв булаву и серебряный позолоченный шар, унизанный бирюзой, изумрудами и яхонтами, направился неторопливо к куреню.
Покончив с выборами, рада шумно бросилась к длинному ряду столов, расставленных на улице.
Дрожащими руками Сторчаус схватил кринку с горилкой и страстно прилип к ней губами.
Полилось рекою вино. Перепачканный в соломахе и рыбьей ухе, Харцыз придвинул к себе целую горку кринок и мисок. С волчьим рычанием заталкивал он в рот говядину, дичь, вареники, галушки, мамалыгу, локшину, коржи и всё, что попадалось под руку.
До поздней ночи не стихали песни и пьяный гомон.
Когда опустели столы, Сторчаус, Василий, Шкода и Рогозяный Дид, выводя ногами восьмёрки, поплелись в обнимку в шинок.
— Стоп! — загородил Сторчаус собой дверь. И, пощупав любовно висок, заложил люльку за пояс. — А ну-ка, чи мой лоб не сильнее ли той вражьей двери?
И вышиб ударом лба дверь.
Выводков, точно вспомнив о чём-то, оттолкнулся от стены и, тщетно пытаясь выплюнуть забившиеся в рот усы, пошёл от товарищей.
Шкода вцепился в его епанчу.
— Так вон оно какое твоё побратимство?!
Указательный палец Василия беспомощно скользил по губам. Зубы крепко прикусили усы и не выпускали их.
— Тьфу! — сплюнул он и, понатужившись, разжал рот. — Пусти!
— Так вон оно — побратимство!
— Ей-Богу, пусти! Опостылело пить задаром. Соромно в очи глазеть шинкарю.
Рогозяный Дид облапил розмысла и ткнулся слюнящимися губами в его щёку.
— Не на то казак пьёт, что есть, а на то, что будет.
И сквозь счастливый смех:
— Годи нам ганчыркой[186] валяться! Будем мы за батькой Загубыколесом гулять в поле широком да кровью татарскою траву поить!
Шкода толкнул Василия в открытую дверь.
Харцыз спал с лица и, к великому удивлению товарищей, не притрагивался к горилке.
По ночам он будил Василия и горько жаловался:
— Так то ж, братику, хоть в Днипро с головой… Так никакой мочи не стало терпеть… Чую, что ежели ещё малость дней не пойдём в поход, ей-Богу, обхарцызю начисто самого атамана!
Выводков дружески напоминал:
— Аль запамятовал, что харцызов в Запорожье смертью лютой изводят?
— Так на то ж и я плачусь. А как хочешь, только, ей-Богу, не выдержу!
И сквозь пощёлкивающие от страха зубы:
— Понадумали ж люди в лянцюгах[187] морить воров-молодцов!
Ещё несколько дней крепился Харцыз. Всё, что было у розмысла, он давно уже перетащил в свой угол и умолял товарища позволить ему заложить краденое у шинкаря.
— Буй ты, Харцыз! Как есть, буй неразумный! Притащишь в шинок — тут тебе и конец.
Потеряв последнюю каплю терпения, Харцыз пополз позднею ночью в курень и стащил у Сторчауса червонные, с золотыми подковами чёботы. Его сердце наполнилось чувством неизбывного счастья: он был твёрдо уверен, что кража удалась на славу — ещё два-три шага, и тёмная ночь укроет его и спасёт. Щёки, приникшие к добыче, полыхали горячим румянцем.
— Коханые мои… чеботочки мои!.. — шептал он, захлёбываясь и хмелея.
— Ну-ну! Блукаете, полунощники! — выругался сквозь сон Сторчаус.
От неожиданности Харцыз разжал руки. Чёботы грохнули на пол.
— Ратуйте! — разорвалось над самым ухом. — Ратуйте!
Слвно выброшенная волною на берег рыба, забился пойманный в могучих объятиях.
— Душегуба поймал! Ратуйте, добрые люди!
Три дня продержали Харцыза на площади прикованным к позорному столбу. Рой комаров облепил его голое тело сплошным серым саваном.
У столба, на столе, стояло ведёрко с горилкой.
Полные негодующего презрения, подходили к преступнику запорожцы.
— Пей, скурвый сын! — И тыкали краем ведёрка в мертвенно сжатые губы. — Пей!
Василий пошёл к атаману.
— Наречённого братства для помилуйте того Харцыза!
Загубыколесо ничего не ответил, только омерзительно сплюнул и указал глазами на дверь, а Рогозяный Дид и Сторчаус, когда услышали просьбу, заботливо очертили Выводкова большим кругом и принялись торопливо завораживать его от смерти:
И затопали исступлённо ногами.
— Геть! Геть от нашего Василька да, до бисовой матери, к тому Харцызу.
Свесив голову, Василий ушёл далеко на луг, чтобы не слышать воплей товарища.
За ним увязался приставленный на всякий случай Гнида.
— Ото ж тебе лыхо, — вздыхал сокрушённо маленький казачок, поскрёбывая усердно хищно загнутыми ногтями тонкие ноги свои. — Ото ж, когда попутает бес на чужое позариться!
— Молчи ты! Чего увязался! — грубо оттолкнул розмысл спутника.
Гнида гордо выставил тощую грудь.
— А у нас, у казаков: кто за вора заступится, который своего брата запорожца обворовал, тот и сам вор. А ещё тебе, пан Василько, така моя мова: кто и выдаст казака, того хороним в землю живым.
Гнида помуслил пальцы и провёл ими по расчёсанным до крови икрам.
— По первому разу помиловал тебя атаман. А только помни: двух грехов не прощают казаки — воровства да ещё того, кто иудой окажется. Потому знаем мы крепко: одного выдадим — всех нас сукины сыны ляхи, або татарва некрещёная, або бояре по одному разволокут.
Выводков заткнул пальцами уши и, наклонившись, закричал в лицо Гниде:
— Ежели на то приставили тебя ко мне, чтобы про израду болтать, — сам яз, без наущенья, ведаю, что краше змеёю родиться, нежели Иудино имя носить!
Казачок любовно поглядел на Василия.
— Ты не серчай. От щирого сердца я с тобой балакаю. — И прислушался. — Должно, добивают Харцыза. Ишь, как хруст далеко слыхать!
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
С тех пор как Иван-царевич женился на Евдокии Сабуровой[188], Грозный утратил покой. Среди сидения в думе он разгонял вдруг советников, запирался от всех в опочивальню или пил горькую. Образ Евдокии грезился наяву и во сне, всюду преследовал его, разжигая похотливые страсти. Особенно тяжело было ночью. Стоило на мгновение закрыть глаза и забыться, как ясно чувствовалось её присутствие. «Ты… ты мой единственный! — дразнил душу сладостный шёпот. — Токмо единый ты». Солнечными лучами ложились прозрачные пальчики на жёлтое вытянутое лицо, и горячим хмелем кружило голову страстное, прерывистое дыханье.
Грозный пробуждался в зверином томлении, вскакивал с постели и замирал перед образом Володимира равноапостольного.
Но молитва не помогала.
Все близкие женщины опостылели Иоанну: и четвёртая жена, Анна Колтовская[189], и Анна Васильчикова[190], и Василиса Мелентьева[191]. Жену он приказал заточить в монастырь, а наложниц прогнал от себя.
185
Клейноды — бунчук, булава, печать с гербом.
186
Ганчырка — тряпка.
187
Лянцюги — оковы.
188
Сабурова Евдокия Богдановна (? — 1619) — из дворянского рода, одного происхождения с Годуновыми (родоначальник — Фёдор Иванович Зернов, по прозвищу Сабур); первая жена царевича Ивана Ивановича, сына Грозного.
189
Колтовская Анна Алексеевна — из незнатного рода, четвёртая жена Ивана Грозного (с 1572 г.), с которою царь прожил в браке около трёх лет; заключена в монастырь.
190
Васильчикова Анна Григорьевна (?—1626) — пятая жена Ивана IV (с 1575 г.); через два года после бракосочетания была неволею пострижена в инокини в суздальском Покровском монастыре под именем Дарьи.
191
Мелентьева Василиса — вдова, брак её с Иваном Грозным относится к 1579 или 1580 году. В одном хронографе говорится: муж Василисы Мелентьевой был заколот опричником, и царь постриг её в Новгороде 1 мая 1577 года за то, что заметил «ю зрящу яро на оружничаго Ивана Девтелева князя, коего и казни». Как пишет историк С. М. Соловьёв, «не имеем права двух наложниц царя, Анну Васильчикову и Василису Мелентьеву, называть царицами, ибо он не венчался с ними, и в современных памятниках они царицами не называются» (М.: «Мысль», 1989. Кн. 3. Т. 5. С. 679).