Страница 127 из 154
К концу недели прискакал с Камы князь Пётр Шуйский[183].
Грозному не понравился предложенный князем план города Лаишева.
— Не тако ставил крепость на Свияге Василий. Надобно, чтобы тот город ногайцам яко лисице силок.
И, подумав:
— Спошлю с тобой того Ваську. Сробит он город, тогда мы сызнов его в железы обрядим. Тако и будет до конца его дней. Робить на воле, а отсиживаться в подземелье.
Розмысл спокойно выслушал от Скуратова царёву волю и твёрдо, тоном, не допускающим возражения, объявил:
— Не будет. Того не будет. Краше конец живота, нежели глазеть на великие скорби холопьи.
Малюта оторопел.
— Не будет?! — захлебнулся он и ударил Выводкова кулаком по лицу.
— А не будет! Убей, а не будет!
Василию дали одну ночь на размышление.
— Ослушаешься — живым в землю зароем, — пригрозил Скуратов и приказал стрельцам рыть могилу у ног прикованного к стене узника.
Утром в темницу пришли Вяземский и Алексей Басманов.
На пороге остановился поп с крестом и дарами.
— Надумал! — не дожидаясь вопроса, буркнул Василий. — Токмо не поглазев, не ведаю, како творить град на той земле.
Окружённый сильным отрядом, Выводков поскакал с Петром Шуйским на Каму.
Прибыв на место, он принялся за изучение края.
Ратники, по строгому приказу Малюты, не спускали с розмысла глаз.
Но по всему было видно, что Василий не помышлял о побеге. Любимая работа захватила его целиком. Шуйский с нескрываемой завистью рассматривал груды затейливых набросков и в то же время не мог побороть в себе восхищения перед умельством смерда.
Проходили дни. Выводков всё чаще отлучался то к ближним холмам, то к необъятной степи, густо заросшей травой, то к непрохожему лесу.
Дозорные понемногу привыкли к его отлучкам.
В одно утро розмысл заявил, что должен осмотреть дальний курган, и сам потребовал в помощь себе стрельца.
Нагрузившись шестами и верёвками для обмера, Василий, весело болтая со своим спутником, пошёл в сторону степи…
Уже давно скрылось солнце, и степь заволокло студнем тумана, в мреющем небе засуетились уже золотистые пчёлы, и незримый кашевар вытащил из-под спуда ярко начищенную кастрюлю, до верху полную мглистым, тягучим мёдом, — а Выводков не возвращался.
Всполошившийся Шуйский погнал на розыски ратников.
Позднею ночью нашли связанного по рукам и ногам стрельца.
Отряд рассыпался по лесным трущобам и степи.
Но розмысл бесследно исчез.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
етерок монотонною песенкой баюкает лениво перекатывающиеся зелёные волны и чуть колышет в дальних краях прозрачную ткань небосвода.
За высокой, в рост человека, травой почти не видно Василия. Лишь свистящий писк мыши, невзначай подвернувшейся под пяту, да пугливый взлёт птицы выдают присутствие незваного гостя.
Выводков не разбирает дороги, идёт куда несут ноги. Ещё в первые дни, когда повстречавшиеся с ним чумаки предупредили, что поволжские дороги заняты татарвой, он резко свернул на полудень и пошёл наугад.
«Не едина ли стать куда идти, — думалось, как когда-то давно, в былые годы. — Всюду на земле много простора, а жить одинокому негде».
А знойная степь не убывала. Прозрачный шатёр небосвода точно тешился над бродягой: то казался он до осязания близким, то вдруг вновь широко раздавался, то уходил куда-то, волоча за собой ввысь вздыбившуюся, непослушную землю.
В одну из ночей, устроившись на ночлег, Василий услышал подле себя какие-то шорохи. Он привстал на колено и выхватил из-за пояса нож.
«Почудилось, — успокоенно отбилось в мозгу. — То трава гомонит».
И снова лёг, сладко зажмурившись.
Шорох усиливался.
«Что за притча такая? Кому тут бродить?» Кто-то, несомненно, подкрадывался. Вскоре можно было различить человеческое дыхание.
— Кого Бог даровал? — сердито крикнул Василий и зажал в руке нож.
В то же мгновение перед Выводковым выросла огромная тень.
— А били нам тарпаны[184] да волки челом на ту пригоду, что в вотчине моей объявился чужой человек.
Тень отставила длинные плети рук и, колыхнувшись, неслышно шлёпнулась на траву.
— Далече, милок?
Выводков лёг на спину и уставился в небо. Тень недовольно причмокнула.
— И народ же нынче пошёл! Шатаются по чужим вотчинам и хоть бы тебе поклонились хозяину!
И с дружескою улыбкою:
— Небось во время оно и кликали тебя по имени, как-никак?
Выводков поудобнее улёгся, положил руку под голову и прицыкивающе сплюнул.
— Кликали Васькой, да поустали. А ныне беглым висельником величают.
Сосед широко раскинул ноги и залился счастливым смешком.
— Тёзки, выходит, все мои гостки! С тоей же и мы перекладинки спрыгнумши!
Он собрался ещё что-то сказать, но неожиданно схватился за грудь и забился в клокочущем кашле.
— В-в-водицы! — уловил Василий с трудом.
Зубы незнакомца беспомощно стучали о железное горлышко фляги, вода проливалась на сбившуюся куделью бородку, и скользкими мокрицами бежали капельки по груди, вызывая брезгливую дрожь во всём теле.
Стихнув немного, сосед приподнялся.
— Кашель-то свой — не боярской.
Выводков не понял.
— Свои же донцы окулачили.
Он снова повеселел.
— По-нашему, по-донскому, кличут меня, милок, Харцызом. А харцыз есть слово преважное — вор. Эвона, кой тебе именитый гость подвернулся!
Лёгким движением плеч Василий придвинулся ближе к Харцызу.
— А у нас в Московии воров не кулачат, а с головушкой разлучают.
Донец поддакнул убеждённо:
— И наше казачество не помилует, коли в другойцы попадёшься. Да и како инако с теми харцызами? — Разгладив не без важности усы, он хвастливо причмокнул. — Токмо кой в ногах умишко держит, — тому и с головушкой разлуки нету.
И, приставив к губам кулак, промычал:
— Сбег яз, милок, из-под самой под той секиры. Эвона, а?
От долгой ходьбы сладко млели и отдыхали ноги Василия. Баюкающая песенка ветерка навевала тихий уютный сон. Чья-то тёплая рука нежно смежала глаза. Далёким мирным журчанием ручейка касались слуха негромкие слова соседа. Пряное дыхание трав вливалось в душу целительной свежестью. Чуть вздымалась, истомно потягиваясь, земля.
— Спишь? — прислушался Харцыз и сам уютнее устроился, подложив под щёку обе ладони. — Спи, милок, спи, покель не проспал умишка в ногах.
Шёпот стихал, переходил незаметно в сочный, запойный храп.
В небе из конца в конец ложилась Ерусалим-дорога.
Утром первым проснулся Василий, с недоумением оглядел соседа, но тотчас же припомнил вчерашнюю встречу.
Харцыз лежал навзничь, раскинув тонкие плети рук, и храпел. По исполосованной груди беспокойно сновали заблудившиеся красные муравьи. На перебитом носу, точно у обнюхивающего воздух паучка, чуть шевелились рыжие волоски бородавки. От виска до брови ползла глубокая борозда свежего шрама.
— Добро молодца попотчевали, — не удержался и вслух подумал Василий.
Харцыз приоткрыл один глаз (на месте другого серела глубокая впадина).
— Аль Богу молишься?
И поднялся.
— В кисете — синь-сарафан, а в сарафане — сам крымский хан. Вона, а? Помолись-ко по-нашему.
Умывшись пучком росистой травы, бродяги молча переглянулись.
— Хлебца бы отведать, — облизнулся Выводков.
183
Шуйский Пётр Иванович (?—1564) — князь, боярин; участвовал в походах против ливонцев, казанских татар, литовцев и поляков и в битве с последними погиб на реке Улле, близ Орши.
184
Тарпан — вымерший подвид обыкновенной лошади. Возможно, предок некоторых пород домашних лошадей. Обитал в степях Восточной Руси; встречался на Украине до 70-х гг. XIX в.