Страница 123 из 154
— И не токмо на дыбу его, окаянного, а и в огне пожгут душегуба!
Сорвавшись с рук, Лексаша закружился по терему. Боярыня строго погрозилась:
— Грех. Не веселью ныне положено быть, а туге превеликой.
Из дальнего терема, монотонно, точно шмелиное жужжание, доносился голос монаха, читающего Псалтырь.
Поглядевшись в проржавленный листок жести, Ушатова мазнула себя по лицу белилами, угольком подвела брови и пошла к покойнику.
В тереме, у дубового гроба, стояли соседние вотчинники. На дворе, согнанные тиуном, голосисто ревели бабы.
Безучастно вперившись в изуродованный лоб Ушатова, жужжал под нос монах.
Когда пришло время выносить гроб и иерей сунул в губы покойника три алтына на издержки в дальней дороге к раю, вдова вдруг повалилась на пол и запричитала:
— Не спокидай! Пошто гневаешься на мя, сиротинушку?! Аль не добра яз была?! Детей мало тебе народила?!
Плакальщицы дружно подхватили причитания и дико завыли на всю усадьбу.
Лексаша с любопытством следил за матерью и наконец, не выдержав, ткнулся в её ухо губами:
— Ты пошто исщипалась?
— Уйди! — оттолкнула его Ушатова и ещё с большей силой незаметно царапнула себя по груди, чтобы как-нибудь вызвать слёзы на предательски сияющих глазах.
Закованный в железы, больше месяца томился в темнице Василий. Пройденная жизнь казалась ему тяжёлым ненужным сном, от которого не только не страшно, но радостно пробудиться в чёрное небытие.
Лишь воспоминания об Ивашке вызывали в нём жестокие страдания и жажду жизни.
«Грянуть бы в Дикое поле да вырвать сироту из неволи!» — вспыхивало вдруг жгучим огнём в мозгу и заливало всё существо негодованием.
Ещё вспоминались в иные минуты мастерская в Кремле, груды незаконченных чертежей, наброски особного двора, который хотел он поставить для Иоанна, и долгие беседы с учителем-немцем.
Но всё это казалось таким далёким, что походило скорее на сон, чем на явь, и потому не вызывало ни радости, ни тоски.
За Выводковым пришли неожиданно среди ночи.
«Пытать», — сообразил узник и зло ощерился на дозорного.
Вдруг багряный свет факела озарил вынырнувшего из мрака Ондреича.
— Воля, Василий!
Розмысл обмер от неожиданности, но тут же с горечью поглядел на подьячего.
— И ты измываешься! Аль и впрямь не бывает другов у человека?
Ондреич не ответил и спрятался за спину дозорного. Узника привели к окольничему и там объявили:
— Царь прознал от подьячего Ондреича, что князь-бояре окстили времена нынешние царством антихриста. А и зело возвеселился преславный царь, егда прознал, како взыграло сердце твоё лютым гневом противу тех господарей. И пожаловал тебя государь волею да царским челомканьем.
Окольничий откашлялся, вытер насухо рукавом губы и троекратно облобызал Василия.
— А и наказал тебе, Василий Григорьевич (он особенно подчеркнул «вич»), преславной государь со всеми тако творить, кои возмутятся дням новым!
И с низким поклоном:
— А ещё волит царь спослать тебя к тому князь-боярину Горенскому опрос чинить нелицеприятный.
С первыми лучами солнца Выводков поскакал в вотчину Горенского.
Князь заперся в хоромах и не допустил к себе розмысла.
Стрельцы осадили усадьбу.
— Не пустишь — зелейную казну подведу под хоромины, — пригрозил Василий через тиуна.
Горенский выслал розмыслу пёсью голову и метлу.
— Слыхивали мы: тем жалованьем пожаловал царь псов кромешных своих, а и господарь мой тебе, псу, тое же жалованье пожаловал, — поклонился в пояс тиун.
Пушкари поскакали за зелейной казной.
Когда подкоп был готов, розмысл в последний раз предложил осаждённому сдаться. Не дождавшись ответа, он разогнал из усадьбы холопей и взорвал хоромы.
Запыхавшийся тиун нашёл Василия в ближайшей деревеньке и раболепно упал ему в ноги.
— Сбег! Подземельем ушёл князь-боярин!
Стрельцы и ратники обложили лес.
Горенского нашли в яме под кучей листьев и хвороста.
— А не пожалуешь ли ответ держать по опросу? — помахал розмысл плетью перед перекошенным лицом пойманного.
— Не ответчики бояре перед псами смердящими!
Прежде чем Василий успел что-либо сообразить, один из отряда полоснул князя ножом по горлу.
В тот же день отряд двинулся в путь, на Москву. Впереди поскакал гонец с докладом царю о суде над Горенским.
Не доезжая Мурома, Выводкова встретил дьяк Висковатый.
— Поклон тебе от всех опришных людей. — И, поклонившись, торжественно поднял руку. — А учинити у себя государю в опришнине едину тысящу детей боярских, дворян, дворовых и городовых, лутших слуг, и поместья им подавал в тех городах, которые города поймал в опришнину, не далее како на семьдесят вёрст от Москвы. А вотчинников и помещиков, которым не быти в опришнине, велел из тех городов вывезти и подавати им землю в иных городах. А теми же милостями, что и тыщу человек, наградил ещё царь двадцать восемь бояр да колико окольничих. А вкупе тех опришных людей — одна тыща семьдесят восемь.
Он передохнул и, подражая возгласу архидиаконскому, провозгласил:
— А в тех списках опришных записано моею дланью: и розмысл царя Иоанна Васильевича — Василий Григорьевич, дворянин московской, Выводков!
Ондреич исподлобья поглядывал на друга и смахивал рукавом набегавшие на глаза умильные слёзы.
— Дозволь и мне облобызать тебя, друг, — принял он в свои объятия Выводкова, едва замолчал дьяк.
Растроганный розмысл горячо поцеловал Ондреича.
— Не ты бы, клевали б ныне меня лихие вороны. Друг ты мне до скончания живота.
Висковатый вскочил на коня.
— Яз на Москву, а ты, Григорьевич, с сим пушкарём путь держи на усадьбу свою. А пир отпируешь, обрядись по чину опришному и жалуй к царю. Тако волит преславной!
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Собрав своих холопей, Василий разделил всю землю по душам и ускакал на Москву. Людишки повесили головы.
— Замыслил господарь потеху нам на погибель. Не миновать лиху быть!
Однако они принялись усердно за полевые работы.
С первых же дней их поразило то, что спекулатари не только не дерутся, но и не бранятся. Такое отношение людей, приставляемых исключительно для расправы, повергло их ещё в большее уныние и заставило опасливо насторожиться.
— То неспроста! Ужо придумал розмысл забавушку на нашу кручину!
Временами Выводков наезжал в своё поместье. По привычке деревенька встречала его хлебом-солью и земными поклонами.
Василий возмущался, сам отвешивал поклон за поклоном и не знал, куда девать себя от стыда.
Староста собирал под открытым небом сход и докладывал о работах.
— Не забижают ли людишек спекулатари? — не слушая старосту, допытывался опричник.
Холопи многозначительно переглядывались и падали в ноги.
— Потешился, и будет. Заставь Бога молить, — поведи, како в иных поместьях ведётся!
Ничего не понимающий розмысл начинал сердиться. Староста отгонял грозно толпу и стремился припасть к господаревой руке.
— Измаялись людишки-то, милостивец! Нешто слыхано слыхом, чтоб спекулатари смердов не секли да на дыбы не вздёргивали? Всё сдаётся, не затеял ли ты иного чего, больно ласково примолвляючи споначалу!
Розмысл срывал с головы шапку и истово крестился.
— Перед Богом обетованье даю! Како маненько справитесь да окрепнете, волю дам со землёй и угодьями! — И, точно оправдываясь: — Нешто татарин яз некрещёный, а либо князь-господарь, что веры мне нету? Можно ли мне, рубленнику-бобылю, замышлять противу холопей?
Прошла страда. Крестьяне сложили хлеб на наделах своих и решительно объявили тиуну: