Страница 117 из 154
— Тако ли сказывает?
— Тако! — искренне прогремело в ответ.
И, точно по невидимому сигналу, дьяки, подьячие и языки во всех концах урочища торжественно затянули молитву за государя.
— Пой! — затопал ногами Малюта.
Ряполовский сжал плотно губы.
— Пой!
Чтобы избавить казнимого от издевательства, поп торопливо благословил его на смерть и строго шепнул Малюте:
— А ежели пожаловано ему отойти с крестом и молитвой, — казни немедля, ибо дал яз ему остатнее благословение.
Бекбулатович, оскалив клыки, вскочил на помост и подхватил болтавшийся конец верёвки.
Два ката с трудом подняли обессилевшего сразу Симеона и накинули ему на шею петлю.
Малюта взмахнул рукой. Хан с наслаждением упёрся кривыми ногами в столб и потянул к себе конец верёвки.
Изо дня в день толкался Василий с языками по городу. Любимым его местом были улицы вдоль реки Неглинки, где жили немецкие торговые люди и умельцы, вывезенные из разных стран.
Выводков быстро свыкся с чужеземцами и завёл тесную дружбу с рудознатцами, золотарями и розмыслами.
Умельцы охотно принимали у себя дьяка и, стараясь заслужить внимание, наперебой предлагали ему свои услуги по обучению чертёжному искусству, немецкой грамоте и геометрии.
Выводков позабыл о своих обязанностях языка и проводил дни на Неглинке, у немца-розмысла.
Немец занимался не только умельством, но содержал ещё и корчму. В городе русским строго-настрого запрещалась торговля вином, и тайных корчмарей жестоко преследовали приказные. Поэтому корчмы чужеземцев всегда были полны посетителей.
В клети, смежной с корчмой, за кружкою мёда, немец обучал приятеля своему языку, рассказывал о Вестфале, где он родился, о чудесных замках и богатствах европейских стран, о мраморных статуях, что украшают площади городов, и о многом таком, от чего у Василия кругом шла голова.
Набросанный Выводковым план потешного городка после каждой беседы подвергался резким изменениям и переделкам.
— И что не потолкуешь с тобою, Генрих, то в умишко новые думки жалуют! — прощаясь, благодарно улыбался розмысл. — А зато и двор сроблю особный — всем немцам на удивление!
Генрих дружески жал гостю руку.
— Человек — один ум: корошо и некорошо. Ум и училься — всё корошо. Понятно? Учений — зер гут, корошо!
…Фёдор, роясь однажды среди бумаг в мастерской, нашёл чертежи потешного города и показал их Катыреву.
Боярин тотчас же отправился с доносом к царю. Розмысла схватили на Неглинке и доставили в Кремль.
— Тако за милость мою воздаёшь?
По лицу царя ползли бурые тени, и зловеще подпрыгивал, топорщась, клин бороды. Тонкие длинные пальцы с ожесточением мяли бумагу.
— Казни, государь, токмо поведай, каким яз грехом согрешил?
— Держи же, язык басурменов!
Иоанн бросил в лицо Василию скомканный лист.
— Убрать! В железы!
На пороге появились дозорные.
Выводков подхватил бумагу, развернул её и ахнул.
— Изодрал ведь двор свой потешной! Колико труда яз положил на него! — Забываясь, он оттолкнул стрельцов. — Колико ночей не спал для потехи твоей!..
Царь приподнял узкие плечи свои.
— Ужо не упился ли ты?
— А коли и упился, то не вином, государь, а думкой хмельной!
Захлёбываясь, рассказывал розмысл о засевшей в его мозгу затее.
— Ни един человек не внидет тайно в тот двор. А для пригоды сотворю таки подземелья, токмо ты да яз ведати будем!
Борис вырвал из рук Выводкова бумагу, расправил её на столе и подобрал изодранные клочки.
— От израды, сказываешь, схоронить меня хощешь? — остро поглядел Иоанн и перевёл взгляд на чертёж.
— От твоих и холопьих ворогов, от князь-бояр!
Слова Выводкова звучали такой неподдельною искренностью и столько было в них ненависти, что Грозный размяк.
— А содеешь тот двор, пожалую тебя дворянином московским!
Годунов восхищённо приложился к царёвой руке.
Выводков пал на колени.
— Не зря земщина величает тебя холопьим царём! Тако и есть!
И в порыве самоотверженья:
— Утресь же со языки пойду по Москве! Кой противу тебя, загодя, пускай панихиду служит по животе по своём.
Он отполз на четвереньках к двери и нерешительно приподнял голову.
— Аль челобитная есть?
— Есть, государь!
— Сказывай, дьяк, на что печалуешься?
— Вели, государь, от кабалы свободить да на Москву доставить жену мою с сынишкой.
Взгляд царя закручинился. Голова его сиротливо свесилась на плечо.
— Како прогоним татарву, — немедля доставим.
И к Борису с плохо скрываемым страхом:
— Пошто не зрю гонцов из Можайска? Аль и впрямь орды пути поотрезали?
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Едва рать царёва отогнала крымских татар к Дикому полю, зачмутили нагайцы и черемисы. Торговые люди вынуждены были прекратить отправку караванов через низовые волжские и прикамские земли. Никакие заставы не останавливали татар. Они вырастали, точно из-под земли, в разных концах Московии, опустошали пашни и города и бесследно исчезали в лесах. С неумолимой жестокостью мор и враги косили людей целыми станами.
Улучив время, Василий пришёл к Скуратову.
— Надумал яз рогатку для татарвы.
Обрадованный Малюта после коротких расспросов увёл розмысла к Иоанну.
— Рогаток, государь, множество по тем дорогам, а доподлинной нету. Чтобы, выходит, поперёк горла крепость стояла у басурмен, а нам она, вроде тот пуп, посерёдке была: и голову, и пятки зреть можно.
Грозный помог Выводкову встать с колен и усадил его подле себя.
Наутро розмысл выехал с детьми боярскими на Волгу, чтобы оттуда пройти к реке Свияге и, ознакомясь с местом, поставить крепость.
По пути Василий решил свернуть в вотчину Сабурова и повидаться с семьёй.
Чем дальше уходил отряд от Москвы, тем тревожнее и тоскливее сжималось сердце Выводкова.
В вымерших деревеньках не слышно было на многие вёрсты ни человеческого голоса, ни лая псов. Избы были наглухо заколочены, и из них шёл смрад от разложившихся трупов. Изредка на дороге встречались рыскающие стаи голодных волков. Завидя отряд, они со зловещим воем отскакивали в кусты, чтобы сейчас же вновь наброситься на изглоданные останки павших от мора людишек.
Только по дворам и в подклетных сёлах царя да в монастырях, под навесами, высились горы хлебных снопов и теплился ещё призрак жизни. Но и там несладко жилось холопям. Лишь ничтожная доля зерна кое-когда продавалась или жертвовалась народу. Весь же хлеб шёл на потребу царёва двора и монастырей.
И так же, как в других местах, людишки при встречах с отрядом валились в ноги:
— Христа для, подайте на пропитание!
В одном из подклетных сёл Выводков сделал привал и пошёл к дьяку.
— А людишки-то мрут без прокорма, — глухо заявил он, глядя себе под ноги.
Дьяк сочувственно вздохнул и развёл руками:
— Кой тут прокорм, коли хлеба не стало!
Рука Василия угрожающе поднялась и ткнулась в сторону навесов, заваленных хлебом.
— Не стало?!
Старавшийся до того держаться приветливо, дьяк повернулся к порогу.
— Тот мне не гость, кой чёрную думку держит — царёво добро смердам пораскидать!
Выводков ушёл, хлопнув изо всех сил дверью, разыскал подьячего из отряда и усадил его за цидулу царю.
С пеною у рта выбрасывал он слово за словом и подгонял нетерпеливо подьячего.
— Ещё обскажи: «А видывал яз, царь-государь, како из-за лепёшки, что пожаловал яз единому смерду, стая людишек, яко лютые волки, насмерть погрызлась…» И ещё обскажи: «Да и видывал яз, како приказные, егда умрёт един в избе, со живыми ту избу заколачивают. И тако беззаконно и прелюто отходят в живот вечный живые со мёртвыми. А те приказные на сетования мои рекут словеса непотребные: поколику-де оставить живых в избе, мором поражённой, — разнесут они смерть по многим людишкам. А то ли Божье и царёво дело — без вины христиан в моровых избах держать?» И ещё обскажи, Ондреич…