Элементарно, Ватсон!

Президент, лежа на ковре, а точнее — на руках своего секретаря и мистера Милберна, произнес:

— Не изувечьте его, ребята!

Эти спокойные слова, казалось, привели людей в чувство, и преступника отвели в полицейский фургон, стоявший рядом с павильоном.

Тем временем я, растолкав толпу, пробрался к президенту.

— Врач! — решительно и громко сказал я, и охранники расступились.

Расстегнув смокинг президента и наклонившись, якобы вслушиваясь в его дыхание, я незаметно вынул из кармана жилета небольшой флакон со свежей куриной кровью и вылил его содержимое на белую рубашку чуть выше пояса.

— Он ранен, но жив, — заявил я. — Перенесите президента в его экипаж. Мы отвезем его в полевой госпиталь, развернутый на выставке.

Несколько мускулистых молодых солдат, стоявших рядом, подняли президента и внесли в экипаж. Я сел с ним, а капитан Аллен прыгнул на место возницы и пустил лошадей в такой галоп, что я действительно начал опасаться за жизнь президента — и за свою тоже. По пути я смог обменяться с ним несколькими словами.

— Как вы себя чувствуете, сэр? — спросил я.

— Чудесно, доктор Ватсон, — ответил он. — Лучше не бывает.

— Вот и прекрасно. Постараемся, чтобы и дальше у вас все было хорошо. А сейчас наденьте этот пиджак и шляпу.

Пиджак был унылого коричневого цвета и как небо от земли отличался от прекрасно подогнанного президентского смокинга, а шляпу-котелок носил тогда едва ли не каждый. Когда мы подъехали к Индейскому конгрессу[48], капитан Аллен загнал кабриолет в конюшню, где нас ждал другой экипаж. Наши лошади с легкостью опередили слухи о покушении на президента, поэтому никто из посетителей выставки даже не обернулся, когда Маккинли в своей новой одежде прошел на территорию Индейского конгресса.

Капитан Аллен подхлестнул новых лошадей, а я начал работать с «пациентом», который ожидал меня на сиденье, — с трупом, который мы с доктором Парком днем раньше отобрали в анатомическом театре. Я прикрыл его торс черным смокингом президента, а лицо закрыл платком, словно защищая от солнечных лучей. Подкатив к полевому госпиталю, я спрыгнул на землю, и мы вместе с капитаном Алленом уложили труп на носилки. Два санитара, слонявшиеся снаружи, бросились помогать нам.

— В операционную, немедленно! — крикнул я.

Мы внесли носилки внутрь и закрыли дверь.

Через несколько минут в сопровождении ассистентов и медсестер прибыл доктор Розуэлл Парк, и небольшой полевой госпиталь мгновенно превратился в профессионально работающую больницу. Я начал операцию, доктор Парк ассистировал. Во время службы в Индии я не раз удалял пули, а потому был прекрасно знаком с процедурой, а также с тем, когда она может быть удачной — и когда нет. Пока я делал надрезы на трупе якобы в поисках пули, доктор Парк не раз и не два с похвалой отозвался о моем искусстве хирурга.

Покойник — псевдопрезидент — был закрыт с головы до ног. На лице его была эфирная маска, на голове хирургическая шапочка. Открытой оставалась только часть живота, на которой я и сделал разрез. И все-таки, подумал я, нам повезло. При миллионах электрических лампочек на территории выставки никто не догадался вкрутить хотя бы одну в палатку полевого госпиталя.

Через медсестер и ассистентов доктора Парка мы передавали во внешний мир нашу легенду. У президента крепкий организм, сообщили мы, к тому же ему повезло. Первая пуля попала в медную пуговицу и срикошетила. Вторая вошла в живот с близкого расстояния. Но, во-первых, пистолет был малого калибра, а во-вторых, доктор Манн в ходе операции наверняка найдет и извлечет пулю, после чего президент Маккинли должен быстро пойти на поправку. Однако по окончании четырехчасовой операции новости стали менее оптимистичными. Доктору Манну не удалось найти пулю, которая, судя по всему, разлетелась в теле на осколки.

Весь вечер история подавалась именно так. Она оставалась без изменений, когда мы перевезли «постепенно выздоравливающий» труп в дом мистера Милберна.

В течение последующих дней мы сообщали прессе, что выздоровление идет хорошо, президент полон оптимизма и мы уверены, что вскоре его здоровье будет полностью восстановлено.

Тем временем — как рассказал мне позднее Холмс — остальная часть спектакля шла относительно неплохо. Преступника, арестованного в «Храме музыки», отвезли в полицейский участок. «Преступником», конечно же, был мистер Бут. Он назвался Леоном Чолгошем, сыном польских эмигрантов, а возмутило его то, что президента считают существом, стоящим гораздо выше обычного гражданина. Поскольку начальник полиции Булл опасался волнений и попыток самосуда, Чолгоша поместили в отдельную камеру.

Тем временем президент дошел до Индейской деревни[49], где и встретился с Холмсом, который уже ничем не напоминал «итальянского сумасшедшего». Холмс ждал президента с тремя индейцами-ирокезами, с которыми познакомился достаточно давно — еще в годы их учебы в Лондонском университете. Холмс воспользовался своим гримерным набором, и через несколько минут и он, и президент стали ирокезами Номер Четыре и Номер Пять. С наступлением темноты все пятеро покинули территорию выставки, смешавшись с огромной толпой, а затем на каноэ пересекли Ниагару и добрались до Канады.

С помощью своих друзей ирокезов Холмс перевез мистера Маккинли в Монреаль, где посадил на пароход «Арктур», отплывший девятого сентября в Лондон. Маккинли вписали в судовой регистр под именем Селим-бея, двоюродного брата третьей жены турецкого султана. Мне рассказывали, что мистер Маккинли производил на всех пассажиров неизгладимое впечатление: грим, огромный тюрбан и широкий кушак с кривым кинжалом. Прибыв в Лондон, он пересел на другой пароход, отходивший в Танжер, но уже как преподобный Оливер Макикерн, миссионер-методист.

Через пять дней после отплытия «Арктура», четырнадцатого сентября, я был вынужден объявить о кончине президента Уильяма Маккинли. Да, мы сообщали, что дело идет к выздоровлению, однако несколькими днями позже началось заражение крови. В газетах — особенно в Нью-Йорке и Вашингтоне — появились намеки на то, что доктор Манн непрофессионально провел операцию. Было высказано недоумение и по поводу того, что на выставке имелся рентгеновский аппарат, с помощью которого можно было бы найти все фрагменты пули, но именно поэтому я — то есть доктор Манн — запретил использовать рентген.

Еще через девять дней на основании свидетельских показаний Леон Чолгош, молодой человек, стрелявший в президента, был приговорен к смертной казни. Из зала суда его отвезли в тюрьму в Оберне, где он и был казнен на электрическом стуле — еще одном чуде техники и прогресса, которые с такой помпой рекламировались на Панамериканской выставке в Буффало. Однако в сравнении со старой доброй виселицей у нового метода имелся существенный недостаток: если один провод случайно забывали подключить, то электрический стул становился просто стулом. А хороший актер способен выдать такую серию предсмертных судорог, от которой и видавший виды могильщик рухнет в обморок.

Холмс и доктор Манн присутствовали среди тех немногих, кто посетил скромные похороны убийцы на тюремном кладбище. Хоронить его пришлось в наглухо заколоченном гробу, потому что лицо Чолгоша было изуродовано серной кислотой, которую кто-то — кто конкретно, установить не удалось, — вылил на него. Речь на похоронах держал молодой священник, обратившийся к собравшимся с пылкой проповедью о том, что даже самый закоренелый грешник может быть прощен — а значит, сподобится Царства Небесного. После этого мы отвезли священника на ближайшую железнодорожную станцию и купили ему билет — правда, не в Царство Небесное, а в Нью-Йорк, где у него как раз начинались репетиции бродвейского спектакля «Жизнь», премьера которого должна была состояться в марте.

После торжественных похорон президента в Вашингтоне все считали, что миссис Ида Маккинли вернулась в Огайо, где поселилась со своей сестрой. В последующие годы я часто думал о ней, живущей счастливой жизнью в роли жены то Селим-бея, то преподобного пастора Макикерна, — мусульманка среди христиан, христианка среди мусульман, делавшая вид, что не понимает языка, на котором говорят все вокруг, что позволяло ей ничего не рассказывать о себе. Когда через семь лет она умерла, тело тайно переправили в Огайо, где сестра и похоронила ее — безутешную затворницу-вдову.

48

Павильоны Индейского конгресса являлись еще частью Международной выставки в 1898 г., а позднее были размещены на выставке в Буффало, где разворачивается действие рассказа.

49

Также часть Панамериканской выставки.