Перехваченные письма

…Не принесла новых надежд и весна 1918 года. Теперь мы жили в ожидании голода. Хлеб стал такой редкостью, что мы могли съесть только тонкий ломтик на завтрак и с трудом находили хоть какую-нибудь еду на обед. Это выглядело смешно и патетически: двое прислуживающих — бабушкин слуга и наш дворецкий, прекрасно накрытый обеденный стол, сверкающий серебром и хрусталем, белоснежная скатерть — и тоненькие ломтики и кусочки чего-то, совершенно не способного утолить голод. Ика и я сильно страдали, Кот же был в лучшем положении. Его целый день не было дома, он работал в одном из консульств и иногда мог добыть для нас немного еды.

Время от времени почтальон приносил бабушке письмо от Императрицы из Тобольска, всегда полное надежды и веры. Ее Величество никогда не жаловалась, казалась всегда довольной и всем желала благ. Новости из Тобольска, которые мы получили на Пасху, были грустными. Бабушка узнала от Великой княгини Ольги, что ее родители и Мария были отправлены назад в Екатеринбург… Мы не могли понять, в чем была цель этого переезда на Урал.

Весна быстро пролетала. Приближалось время моих экзаменов, и я очень волновалась, сдам ли я их, — я боялась добавить забот моим родителям. В это время их главной тревогой был Кот, который исчез, никому не объяснив ни направления, ни целей своего внезапного отъезда, не сказав, сколько времени он будет отсутствовать.

Из писем весны 1918

Милая мама.

Мне нужно уехать по одному делу, которое может продлиться несколько дней или недель. Если отсутствие затянется, буду давать о себе знать.

Очень извиняюсь за такой конспиративно-загадочный способ действия; это, конечно, не из страсти к мистификации, что я облек в такую тайну отъезд. Я понимаю тревогу, какую может вызвать путешествие в настоящий момент, и чтобы ты не слишком беспокоилась, предупреждаю, что все это вполне безопасно, к политике имеет лишь косвенное отношение, места же, где я буду, находятся вне сферы гражданской войны.

Неудобств и лишений никаких не предвижу, ибо снабжен всем необходимым — от пропусков до кереночного довольствия. Крепко целую тебя и всех, надеюсь, до скорого свидания[9].

В один прекрасный день Кот вернулся цел и невредим, но его миссия, в чем бы она ни заключалась, не имела успеха.

Вскоре после того, как я отметила свой 18-й день рождения, до нас дошла страшная новость. Император был жестоко убит в ночь с 16 на 17 июля в подвале Ипатьевского дома в Екатеринбурге, где содержали императорскую семью.

Отец решил, что пришло время бежать. Но куда? Мы решили уехать на Украину. Туда собиралась ехать труппа актеров, и мы должны были присоединиться к ним. Пришел доктор и, как тогда полагалось, сделал всем прививки против холеры.

Вечером накануне отъезда раздался стук в дверь, и вошла группа вооруженных людей. Начался обыск. Они искали, и искали, и искали и кончили только рано утром. Затем они ушли, арестовав моего отца, Кота, графа Лорис-Меликова и еще одного из наших друзей, который был у нас в это время.

Глава 2

EN PRISON COMME EN PRISON

22 ноября / 5 декабря 1918

Я переведен в другую тюрьму на Нижегородской 39. Сижу в одиночной. Еда — суп два раза в день. Папиросы можно доставать в местном кооперативе, поэтому папирос не присылай совсем, денег — рублей 15 на неделю, но каждый раз, если можно, свечу и иногда спички. Также книги. До свиданья, крепко целую тебя, привет всем.

P. S. Пришли мой учебник ботаники — он в моем чемодане.

Из писем декабря 1918

Милая, дорогая, хорошая Вера, очень мне было больно, когда увели Николая. 4-го утром помощник начальника тюрьмы Лавров, которого ты видишь, когда приносишь провизию, отозвав меня в сторону, объявил мне, что получен приказ с Гороховой перевести Николая во временную тюрьму. В третьем часу увели. Что им нужно, по какой причине, — ничего не знаю. Потом Лавров, который относится сердечно, по телефону узнавал у своего знакомого, служащего во временной тюрьме, и сообщил мне, что Николай помещен в камеру вдвоем с кем-то и что условия содержания там сносные.

Я продолжаю надеяться на приход англичан и думаю, что это случится никак не далее, как через три недели, может быть и раньше. Трудно стало и с письмами; новая наша сестра Маркова взялась очень энергично, но теперь и слушать не хочет, даже боится разговаривать с нами, вероятно, вышла какая-нибудь история. Нашел способ сегодня, на днях опять удастся им воспользоваться.

Мне пришло в голову, что можно бы продать мою шинель и взять за нее хорошие деньги. Бобр хороший, за него около 30 лет тому назад было заплачено приблизительно 500 рублей, хорошее сукно и шелковая подкладка. Мое зимнее пальто нужно подправить, подкладка совсем истрепалась. Отдать пальто для переделки надо маленькому портному, который живет у Николаевского вокзала и кое-что мне подправил в прошлом году. На случай, если меня выпустят, пока пальто будет в работе, я могу носить полушубок, который, кстати, пришли сюда, если наступят морозы свыше 10°, и серую папаху.

Во главе политического бюро в ЧК стояла женщина по имени Стасова, прославившаяся своей жестокостью. Она подписывала смертные приговоры без малейших угрызений совести, сотни людей были убиты по ее приказу. Нетрудно было понять, что положение моего отца и Кота было очень серьезным. Бедная мама нигде не находила покоя. День за днем она проводила в борьбе, в расспросах, в поисках влиятельных людей, выслушивая всех, кто мог ей что-нибудь посоветовать. В конце концов, один из друзей объяснил ей, что все — в руках этой женщины. Она решала судьбу всех заключенных.

Было очень трудно принять решение. Стасова могла забыть наших двух пленников, и тогда хоть на какое-то время они были в безопасности. Напоминание о них могло оказаться фатальным, она могла решить, что их следует казнить.

Мама не могла заснуть всю ночь. Что делать? В конце концов она решилась и пошла к этой женщине. Она была принята и ходатайствовала за сына (об освобождении моего отца не могло быть и речи). Та ответила: «Нет. Нельзя оставлять жизнь белому офицеру». Мать вернулась домой в отчаянье.

Из писем декабря 1918

Все это время хлопочу за Николая, пока, должна сказать с грустью, ничего еще не вышло. Дрянь Стасова дала ответ, что он должен еще сидеть без всякого объяснения причины и определения срока. Сегодня буду у комиссара юстиции Пилявского, говорят не зверь, а тот, с которым говорить можно. Постараюсь также быть у жены Горького, если только она вернулась из Москвы.

Как мне кажется, Кота перевели как офицера для отправки или на общественные работы, или в Красную Армию. Я боюсь, что офицеров теперь отпускать не будут из-за возможности наступления союзников, хотя об этом наступлении ничего определенного не слышно, а все какие-то темные и противоречивые слухи.

По-моему, ты теперь в лучшем положении, чем Кот. Освобождение Мордвинова и, если это верно, освобождение Джунковского служат для тебя хорошим признаком, доказывающим, что лица в вашем положении кажутся менее опасными, чем молодые офицеры, как Кот.

Мордвинов мне подробно рассказал про твою жизнь, но по его описанию выходит, что условия у тебя, слава Богу, сносные, только не знаю, смогу ли прислать картофель и нож. Картофеля совсем теперь нет, а с ножом боюсь попасться. Ты понимаешь, как у меня болит душа за тебя и за Николая, теперь в особенности, это жестоко было вас разъединить. Думаю все о тебе в твоем одиночестве, о нем в его тяжелых условиях и тогда, чтобы не поддаться окончательно отчаянию, принимаюсь с усиленной энергией за хлопоты. Подожду теперь писать до возвращения от Пилявского.

9

Приписка В. А. Татищевой: Письмо, которое Николай оставил у себя в комнате и которое папа мне принес на следующее утро.