Страница 43 из 51
У подножия холма японский чайный дом — он настолько же живописен, насколько неуместен в Северной Филадельфии. Впрочем, внутрь я никогда не заходил — это частный чайный дом, — так что, может статься, внутри все так же, как в любом другом заведении города. Мы с Никки частенько приходили на холм, опускались на траву за старым дубом и сидели часами. Там ошивалось на удивление мало студентов. Может, они просто не знали, что есть такое место. А может, никому больше оно так не нравилось. Но Никки обожала сидеть на траве, смотреть на чайный домик и воображать себя в какой-нибудь другой части земного шара — где угодно, только не в Северной Филадельфии. Если бы издалека не доносились редкие гудки машин или выстрелы, сидя на холме, я мог бы подумать, что нахожусь в Японии, хотя никогда там не был и не знаю, на что она похожа.
Я сажусь на клочок сухой травы под развесистым деревом. Дождевые облака давно поглотили солнце, так что я сверяюсь с часами, чтобы не пропустить официальное наступление сумерек.
Когда цифры говорят, что время пришло, в груди становится как-то тесно; я замечаю, что весь дрожу и дышу тяжело. Вытягиваю вперед руку, посмотреть, сильно ли меня колотит, — она так быстро двигается вверх-вниз, точно крыло у птицы или как будто мне жарко, и я обмахиваюсь рукой, словно веером. Пытаюсь унять дрожь, но ничего не выходит, и тогда я засовываю обе кисти в карманы пальто, надеясь, что Никки не заметит моего волнения.
Сумерки сгущаются.
В конце концов я закрываю глаза и начинаю молиться.
Дорогой Бог! Если я что-то сделал не так, пожалуйста, дай знать, чтобы я мог все исправить. Я порылся в памяти, но не вспомнил ничего такого, что могло бы Тебя рассердить, кроме разве что того случая, когда я сбил с ног фаната «Джайентс» несколько месяцев назад, но я ведь уже просил прощения за свой промах и думал, мы покончили с этим. Пожалуйста, сделай так, чтобы Никки пришла. Когда я открою глаза, пусть она будет здесь, прошу Тебя. Может, она в пробке стоит или забыла, как добираться до Ла Саль? Она вечно терялась в городе. Не страшно, что она не пришла точно на закате, но, пожалуйста, дай ей знать, что я все еще жду и прожду всю ночь, если потребуется. Пожалуйста, Господи, я на все согласен. Если Ты сделаешь так, что она появится, когда, я открою…
Чувствую запах духов.
Знакомый запах.
Я глубоко вздыхаю, готовясь.
А потом открываю глаза.
— Слушай, мне жаль, черт возьми, — говорит женщина — и это не Никки. — Я не думала, что дойдет до такого. Хочу объясниться с тобой начистоту. Мой психотерапевт считает, что ты надолго застрял на этапе отрицания, потому что так и не смог прийти к ощущению завершенности, вот я и предположила, что помогу тебе найти это завершение, если притворюсь Никки. Я выдумала про посредничество, чтобы дать тебе возможность перевернуть эту страницу твоей жизни; я надеялась, что ты сдвинешься с мертвой точки и сможешь наладить свою жизнь, после того как поймешь, что воссоединение с бывшей женой невозможно. Я сама написала все эти письма. Понятно? Я никогда не говорила с Никки. Она даже не знает, что ты сидишь тут. Может, она даже не знает, что тебя вообще выпустили из лечебницы. Она не придет, Пэт. Прости.
Я во все глаза гляжу на мокрое лицо Тиффани — на влажные волосы, потекшую косметику — и силюсь поверить, что это не Никки. Смысл ее слов не сразу доходит до меня, но, когда я наконец вникаю, в груди разливается жар. Кажется, приступа не миновать. Глаза жжет. К лицу приливает кровь. Вдруг становится ясно, что последние два месяца я жил одними иллюзиями. Что Никки никогда не вернется и время порознь продлится вечно.
Никки
Никогда
Не вернется
Никогда
Я хочу ударить Тиффани.
Я хочу молотить ее кулаками, пока у меня кости не превратятся в пыль, пока ее лицо не перестанет быть узнаваемым, пока у нее не останется больше рта, который извергает одну ложь.
— Но все, что я писала в письмах, — правда. Никки действительно подала на развод, и повторно вышла замуж, и даже добилась постановления, которое запрещает тебе вступать с ней в контакт. Я все это узнала от…
— Ты лжешь! — Я кричу и понимаю, что снова плачу. — Ронни предупреждал, что не следует доверять тебе. Что ты всего лишь…
— Пожалуйста, выслушай! Я понимаю, что ты в шоке. Но нужно посмотреть правде в глаза. Ты годами себя обманывал! Я должна была предпринять что-то радикальное, чтобы помочь тебе. Но я не думала…
— Почему? — Чувствую, что меня вот-вот стошнит, что мои руки вот-вот потянутся к горлу Тиффани. — Почему ты так со мной поступила?
Тиффани смотрит мне в глаза — целую вечность, кажется, а когда наконец заговаривает, ее голос слегка дрожит — как у моей мамы, когда она говорит истинную правду.
— Потому что влюбилась в тебя.
Я снова бегу.
Поначалу Тиффани следует за мной, но мне удается оторваться, несмотря на то что я в кожаных туфлях, а дождь теперь льет не переставая. Мне удается найти ту свою мужскую скорость, которой у нее нет, я бегу, как никогда в жизни не бегал, то и дело сворачиваю, петляю, перебегаю улицы. В конце концов, решив, что достаточно запутал следы, я оборачиваюсь: Тиффани нет; я немного замедляюсь и долго еще бесцельно кружу по улицам. Я промок, вспотел; отцовское пальто ужасно давит на плечи. Не могу заставить себя думать обо всем, что произошло. Тиффани предала меня. Бог предал меня. Мое собственное кино предало меня. Все еще плачу. По-прежнему бегу. И тогда я снова начинаю молиться — но совсем в другом тоне.
Господи, я не просил у Тебя миллион долларов. Я не просил славы или власти. Я даже не просил, чтобы Никки снова стала моей женой. Все, о чем просил, — одна встреча. Один-единственный разговор с глазу на глаз. С тех пор как вышел из психушки, я только и делал, что работал над собой, пытался стать лучше — стать именно тем, кем Ты каждого хотел бы видеть: хорошим человеком. И вот я здесь, бегу по Северной Филадельфии, под дождем на Рождество — в полном одиночестве. Зачем Ты подарил нам столько историй о чудесах? Зачем Ты отправил своего Сына с небес на землю? Зачем Ты дал нам кино, если в жизни вообще ничего не заканчивается хорошо? Что Ты за Бог такой, черт возьми? Ты хочешь, чтобы я всю жизнь оставался несчастным? Ты…
Что-то с силой бьет меня в голень. Мои ладони скользят по влажному асфальту. Удары сыплются на спину, ноги, руки. Я сжимаюсь в комок, пытаясь защититься, но град пинков не прекращается. Когда почки взрываются от боли, я поворачиваю голову, чтобы посмотреть, кто же делает со мной такое, но успеваю заметить только подошву чьей-то кроссовки, прежде чем она опускается на мое лицо.
Бешеный Перец
К тому времени, как я прихожу в себя, дождь уже закончился, но я все дрожу. Я приподнимаюсь, сажусь — все тело болит. Пальто исчезло. Кожаные туфли исчезли. Все деньги, что были в кармане, тоже. Кожаного ремня нет. И новых часов, подаренных мамой на Рождество. Дотрагиваюсь до лица, и пальцы покрываются чем-то красным.
Верчу головой и вижу, что я на узкой улочке, заставленной машинами. По обеим сторонам сплошной линией тянутся одноэтажные домики. Некоторые заколочены досками, у большинства других крыльцо отчаянно нуждается в ремонте; уличные фонари не горят — наверное, разбиты камнями, — отчего весь мир погружен во тьму. Я в плохом районе, без денег, без обуви, без малейшего представления о том, где нахожусь. Одолевает желание лечь обратно на тротуар и так на нем и остаться, но мне страшно, вдруг эти отморозки вернутся, чтобы прикончить меня, так что не раздумывая поднимаюсь на ноги и ковыляю прочь из этого квартала.
Мышцы правого бедра как будто защемило, и правое колено не сгибается.
Один из домов украшен к Рождеству. У крыльца стоят миниатюрные ясли, а рядом Мария и Иосиф из гипса, оба черные. Я плетусь к сцене с Иисусом, решив, что люди, празднующие Рождество, скорее придут на помощь, чем те, чей дом не украшен, ведь в Библии сказано, что надо помогать босым и ограбленным.