Здравствуй, Чапичев!

— Ну, теперь все ясно, — сказал Яков. — Бритву свою драгоценную для товарища жалеете?

— Я жалею? — Кобзев аж побелел. — Да я в жизни ничего не жалел. А бритву… Вот берите, дарю. На всю батарею. Для общего пользования.

Яков молча и спокойно выслушал Кобзева. Зато красноармейцы взволновались.

— Молодец, Кобзев! — сказал кто-то из них.

— Какой там молодец. Не по-доброму дарит.

— А тебе какая разница? Дарит всей батарее. Ну и будем бриться.

Кто-то спросил:

— А в самом деле хорошая у тебя бритва, Кобзев?

— Хорошая. Лучшая в мире. «Два близнеца», — подтвердил Кобзев.

— У батареи есть бритва не хуже вашей, Кобзев, — сказал Чапичев и достал из полевой сумки новенький футляр с золоченой надписью. — Ничем не хуже.

— Так это ж ваша, подаренная, — растерянно пробормотал Кобзев. — Наградная от командира полка.

— Была моя — теперь батарейная, — сказал Чапичев. — Так что уберите свой подарок, товарищ Кобзев. Как говорят французы, гранд мерси.

— Товарищ командир… — Кобзев побледнел. Губы его жалко дрогнули, голос прозвучал умоляюще. Он протянул свою бритву сначала Чапичеву, затем красноармейцам. Но те молчали. А Яков едва заметно усмехнулся и спокойно, как ни в чем не бывало, сказал Погосяну:

— Пойдемте, Хачатур. Сейчас я вас добрею.

После того спора я долго не видел Кобзева. И вот мы встретились на огневой, в тесном окопчике. И он, как прежде, бахвалится. Неужели урок с бритвой не пошел ему впрок? Да, как видно, ничего тогда не понял Кобзев.

Над нашими головами вдруг возникли огромные сапоги, подбитые подковками такой величины, какие, пожалуй, и битюгу-тяжеловозу были бы по мерке.

— Эй, гляди под ноги, Сердюк, — с нарочитым испугом воскликнул Кобзев.

— Что вам, товарищ Сердюк? — спросил Яков.

— Махорки хочу разживиться, товарищ командир. Курить хочется, аж уши пухнут.

Сердюку дали махорки. Все молча наблюдали, как он свертывает цигарку, как закуривает.

— Ух, полегчало! — сказал Сердюк, сделав первую затяжку. Только после этого Чапичев спросил у него:

— А как там кони, в порядке?

— Да хиба ж им! Им бы только жрать да жировать, — равнодушно ответил Сердюк, пренебрежительно пожав плечами. Но равнодушный тон его голоса и пренебрежительное это движение никого не обмануло. Все знали, что ездовой Федор Сердюк обычно так и говорит о лошадях: то равнодушно и пренебрежительно, то раздраженно и ворчливо, будто о врагах своих, а на самом деле души в них не чает. И сейчас всем стало ясно: Сердюк намерен серьезно поговорить о каких-то неотложных лошадиных делах. Можно было не сомневаться, что он пришел в окоп не только для того, чтобы разживиться махоркой.

После третьей затяжки Сердюк сообщил:

— Орлик на правую переднюю жалится.

— Что это он? — встревожился Яков. Тревога понятная. Нелегко быть командиром орудия на конной тяге. В его «хозяйстве» семерка лошадей: шесть в упряжке, седьмая под седлом. И у каждой свой нрав, свои особенности. Ведь это живые существа — они и ласку чувствуют, и боль, и строгость, и равнодушие. Они требуют от людей доброго ухода и неусыпных забот.

— Подкова тесная, жмет, — пояснил Сердюк.

— Как же вы раньше этого не заметили?

— Виноват, товарищ командир, не доглядел.

— Надо было кузнецу сказать.

— Да что ему говорить. Разве ж это коваль? Он ухнали заколачивает, как дите гвозди — один раз по головке, два раза мимо. Так он нам всех коней «закует». Вы бы доложили кому надо, товарищ командир.

— Обязательно доложу.

Тема еще не исчерпана. Кроме Орлика есть и другие кони. Это серьезный разговор, деловой. Он касался каждого бойца расчета, и все принимали в нем участие. Кажется, только один Кобзев не проявлял никакого интереса. Некоторое время он что-то насвистывал сквозь зубы, затем протяжно зевнул, наконец, не выдержал, вмешался в разговор. Роль молчальника оказалась ему явно не под силу.

— Интересуюсь, товарищ Сердюк, что вы будете делать, когда полк переведут на мехтягу?

— Когда еще это будет, — отмахнулся Сердюк от нелепого, с его точки зрения, вопроса.

— Скоро, товарищ Сердюк, скоро. Напрасно вы на политзанятиях спите. Как раз вчера нам доложили, сколько тракторов делают советские заводы. Так что скоро всех коней на колбасу и на мыло.

— Типун тебе на язык…

Кобзев иронически хохотнул, обрадовался, что испугал лошадника.

— А я тут при чем. Эх, и отсталый вы человек, товарищ Сердюк. Вам говорят про технический прогресс, а вы про свой старорежимный типун. Вам говорят, что трактор на место коня идет, а вы…

— Нехай трактор на землю идет. Там ему сейчас самое место. Нехай землю пашет, хлеб сеет.

— Вам бы только хлеб да хлеб. А военная сила государства вас, значит, не интересует, товарищ Сердюк.

— А ты попробуй повоюй без хлеба. Вся сила в нем…

— Ну и отсталый вы, Сердюк… — снова начал Кобзев, но Яков прервал его:

— Что вы пристаете к человеку?

— Я не пристаю, а просвещаю его, товарищ командир. Это ж интересно, что он будет делать, если…

— Ишь какой заботливый. А вы о Сердюке не беспокойтесь, товарищ Кобзев. Он, слава богу, пушкарь и пушкарем останется. При всех обстоятельствах.

— Пушкарь? — фыркнул Кобзев. — Пушкарем быть не просто, товарищ командир. Уметь надо. А что он умеет? Тпру да но… Великое умение.

— Напрасно вы так о товарище думаете. Он многое умеет, и не хуже вас. Не верите? Тогда сделаем так: я вас поставлю ездовым, а Сердюка замковым.

— Меня ездовым?

— Вас. Я как раз Рыжего думаю под седло приспособить, хватит ему в пристяжке ходить. Вот и покажете свое умение.

Сказано это было серьезно, но все рассмеялись. Должно быть, ребята не могли без смеха представить себе Кобзева ездовым, Кобзева верхом на Рыжем. Посмотреть на такое — в цирк ходить не надо. Давно было всем известно, как Кобзев относился к лошадям: если все бойцы расчета ухаживали за ними и по обязанности и по любви, то для Кобзева эта обязанность была хуже самого тяжкого наказания. А Рыжего он просто терпеть не мог, да к тому же побаивался его. Рыжий — зверь непокорный, норовистый, злющий, хитрый. Правда, конь красивый, за это и любили его бойцы. Но Кобзева не радовала его красота. Конечно, Петр Кобзев не из трусливого десятка. Но все же бойцам расчета было интересно, как это он оседлает Рыжего? Интересно, кто на ком поедет? Ну как тут не посмеяться?

— Смеются надо мной, товарищ командир, — пожаловался Кобзев.

— Что ж делать, если смешно, — ответил Яков. — Вы же сами любите над товарищами посмеяться.

Трудно оказать, чем бы кончился этот разговор. Но на огневую приехал командир полка и неожиданно вызвал Чапичева. С чего бы это? Такое ведь не часто бывает.

— Посоветоваться хочет, — предположил Сердюк.

— Кто с кем? — спросил Кобзев.

— Комполка с нашим командиром, с товарищем Чапичевым.

Кобзев засмеялся.

— А ты не фырчи, — оборвал его Барабаш. — Комполка у нас не гордый. Он людей уважает. Если хочешь знать, так он сегодня и со мной советовался.

— С тобой? — усомнился Кобзев. — Интересно, о чем?

— О делах.

— Сказочка. Какие у вас совместные дела?

— Угадал, Петя. Вот именно, совместные. Он меня спрашивает: «Ну, как будем стрелять, пушкарь? Не уроним чести полка?» А я отвечаю: «Никак нет, товарищ командир, не уроним».

— Понятно, Барабаш, можете не продолжать, — сказал Кобзев. — Об этом, если хочешь знать, он со всеми говорил.

День клонился к вечеру. Что-то уж слишком задержался Яков у командира полка. Бойцы расчета явно встревожились, притихли, разговаривали вполголоса.

— А может, забирают у нас Чапичева.

— Куда его заберут?

— Мало ли куда. Может, на спецзадание.

Спецзадание! Оно совсем недавно вошло в наш обиход, это слово. Неуклюжее, как будто корявое. Но как оно волновало тогда наши сердца, как разжигало мечту о подвигах и славе. «За образцовое выполнение специального задания правительства, за проявленные при этом мужество и геройство…» Кому из молодых не хотелось, чтобы так было написано о нем. А тут еще прибыл недавно в полк для дальнейшего прохождения службы новый командир орудия с орденом боевого Красного Знамени на груди. Поглядишь, обыкновенный паренек — не гордый, сверстников своих не чурается, не зазнайка, о чем хочешь с ним говори. Но спросишь, где отличился, за что орден — всем один и тот же ответ, одно таинственное, приманчивое, как магнит, слово: спецзадание!