Вечные мы

Или вот ещё, например: мужчины должны научиться свободно и красиво двигаться с эрекцией. Сейчас это, если честно, жалкое зрелище, даже у АН. Как-то это обезьянит сразу, горбатит, будто пенис это то что носят: страшно задеть обо что-то, скорее бы засунуть, обезвредить. Нужно: твёрже, вертикальнее, но размер меньше (ага, вот облом-то, шучу), а главное — это должно быть как лицо, как флаг, гордо и с сознанием красоты: не как ноша и неудобство, но и не как что-то неважное и незамечаемое: эрекция должна менять всю повадку, но не в хищность, а в гордость! в пламенеющую гордость, дар, улыбку.

Потом — вот как быть с тем, что главных мест на теле два (второе — лицо, понятно) и на таком расстоянии, переезды между ними занимают кучу времени и неуклюжей логистики, особенно когда участников больше двух. («Участников», ёлки, ну как можно так писать! А КАК?!). Или ещё вечная проблема — заправить, к сожалению наши органы незрячи и сами друг в друга не ныряют, разве что в одной определённой позе, а хочется-то всегда и по-разному. И т. д. со всеми остановками. Просто руки опускаются. А с другой стороны — мы ведь тьму подобного рода проблем научились-таки решать, опытом, тыком, многое теперь делаем быстро и не без изящества, притёрлись, чувствуем друг друга. Но красива ли эта притёртость? Быстрота привычности равна ли быстроте танца и искусства? Не знаю, ничего ещё не знаю. Но когда смотришь как двое лежат, тесно, сладко, умело, жарко, ебутся — да, да! ну вот надо это миру, надо видеть и понимать, надо позарез. Мир, лови. Чего молчишь, поймал что ли.

Эй, а не поломаю ли я всё тут своими затеями?! Прощай свобода, все начнут зажиматься, вспоминать как надо, бояться что опять сделал некрасиво... с меня станется. Хорошо что заранее сообразила (вот польза, пока пишешь всё обдумывается). Что надо: никаких поучений и тем более окриков, только пример, показ, пересмотр лучшего. Может, ещё упражнения специальные для каждого, но это уже близко к поучениям. Вообще двигаться только эволюционно (а иначе и невозможно что-то ценное сделать, только маленькими шажками). Бесчисленные пробы и отбор, отбор до посинения. Снимать вообще круглосуточно, карусель в спальне включена всегда; посмотреть как можно снимать в темноте и какой есть софт, чтоб вырезать пустые куски (это просто) и неинтересное (по каким параметрам?). О, и настоящие танцы тоже нужны конечно, чтоб выучиться наконец владеть телом. Пусть Маша уроки даёт. И пения заодно — нельзя фальшивить, как нельзя плохо пахнуть. Я! из нас! сделаю людей!!! Ха. Не зарываться, не зарываться.

(Особенно на Э. не давить. Дайте же ребёнку привыкнуть немного, что вы в самом деле, налетели все.)

А самое, конечно, трудное — в конце. Оргазм! Обожаю наши рыки и крики, прекрасно искажённые лица, конвульсии, удары со всей дури уже, не разбирая куда. Не видев человека таким, его и не полюбишь по-настоящему. Но здесь-то уже даже не похожесть и не эволюционная конвергенция, а буквально те же самые механизмы в мозгу, в мимике, в теле, что и при страшной боли, при мучительстве. Изменился только знак, полярность. И ничего нельзя облагородить и пригладить, никак, и не нужно, это прекрасно, этого я никому не отдам. Хочу кричать и плакать, и заставлять их. И потому альтернативы нет: извини-подвинься, но мы будем медленно и трудно лепить восприятие этого. Не отказываться от бурности и слёз, вот ещё, а просто забывать, что так же бурно бывает и когда больно. Забывать, что бывает больно. Да, фантастика, но это единственная дорога, я уверена, и лучшая. Как улыбка развилась из угрожающего оскала — а сам оскал исчез. Не просто разорвать связь между «эросом и танатосом», как мы вот разорвали же, а нафиг весь этот танатос целиком. Телесное страдание просто не должно существовать, вообще. Ни одна душа никогда от него не просветлилась.

12. НА НОСУ БЕССМЕРТИЕ (ЭЛЛИ)

<...> эвопси семейных групп, всю ночь и полдня сегодня. Разумеется, вперемешку с сексом. Трахаться и лекции читать — в стиле нашего сумасшедшего дома. Ну, не совсем одновременно, но вместе это шло. Как вдох-выдох, раз шесть, кажется. Или восемь. Или десять? Впрочем, как считать... но это ладно, счётчики пусть Катя изобретает, а вот из лекций-то что задержалось в памяти, теперь и проверим.

Ох, а какие же глупости я тут писала (перечитываю). Я его люблю, люблю, хватит расковыривать. Если от одного прикосновения кончаешь — это же даже сексом уже не назвать, только на букву Л заглавную. А всего-то чуть больше суток у меня ни с кем не было, по разным уважительным причинам, а тут он бежит вверх по лестнице, а я спускаюсь навстречу, и он на бегу так легко ладонью по ноге провел, у колена — и я тут же лопнула и осела, прямо ему в руки, и колотилась так, что мы чуть не ссыпались, и орала, наверно, только не помню, как выключилась на секунду. Он сразу меня в спальню отнёс, и не отпускал всю ночь, мы трахались и ревели и хохотали как сумасшедшие оба. Объяснял, что это у него прокол, что они все работают тут и изучают, чтобы вот таких провисаний опасных не было. Что отчасти это потому случилось, что я ещё к ним не привыкла, а они ко мне, мы ещё не бегло друг друга читаем. Но что это исправимо и я чудесно быстро учусь. Только мне надо больше расслабляться и меньше париться. А я, такая ещё совершенно размазанная, говорю: а чем плохо так взрываться, ведь память на всю жизнь? А он смеётся: взрывы он мне обеспечит, теперь известно, на что я способна, так что мы превратим жизнь в фейерверк. Но надо это делать с умом и сознательно, учиться. Что, мол, человек — очень гибкое и приспособляемое существо, очень. Я даже не представляю себе, насколько приспособляемое. «Особенно к хорошему.»

Помнятся, конечно, обрывки — но запись смотреть не стану, принципиально. Только по памяти. Ведь я почему перед этим на сутки заперлась... читала, листала, в ужас приходила — записи мои со всеми... Тут так устроено, пишется, как я понимаю, всё подряд, но читать ты можешь только те куски, на которых есть ты, и чуть-чуть вокруг. Накопилась огромная стопка, оказывается. С ума сойти, сколько мы болтаем... может, в этом и секрет, а не в сексе вовсе? (У кого я читала воспоминания, как в конце того века улицы заполонили люди, бормочущие глупости в сотовые телефоны? Типа, пока молчали, можно было тешиться иллюзией, что они всё-таки нормальные в большинстве.) Это во-первых, а в-нулевых и в главных: ох, какая же я дура, квакша и заика. Свои вяки перечитывать, да чтоб я ещё хоть раз в жизни... Но об этом потом!

А. рассказал: одно время было поветрие, после разговора, если что-то придумал сказать лучше, назавтра заводишь всё то же самое заново, слово в слово по записи, пока не дойдешь до новой придумки, и оттуда все более или менее ветвится. Один спор так и шёл по очереди, как шахматы, в результате поздние записи читать странно: отвечают не столько на то, что слышат, сколько на всё, что было сказано на этом месте раньше, с вариациями. Но потом стали делать проще — править записи, за себя можно сразу, за другого если он согласен. («Правь меня» — да это ж почти секс такой, ха.) Оказывается, некоторые места из книг А.Н. так были сделаны: сначала черновые разговоры, сцены, семейные импровизации на тему, потом обмен правками по записи, потом уже он вплавляет это в окончательный текст.

(Ещё польза от записей: словечки, фразочки, цитатки не прицепляются надолго, не вязнут, не осточертевают, вообще не повторяются больше раза. Уже ведь записано, зачем? И если кто недослышал, не оценил, то и ничего: записано, прочтёт.)

Опять отвлекаюсь... В общем, как я и догадывалась, секрет этого места в том, что никакого секрета нет. Не было даже приблизительно какого-то плана, по которому тут всё бы строилось. Было разве что ощущение, совсем не оригинальное — что the future is now, что «надо что-то делать», надо заново учиться людям жить вместе, чуть не с нуля, потому что воспроизводство и хозяйство уже не работают как клей для семьи. Если наш эксперимент удачен, то это именно удача, счастливый случай по большей части (это А. говорил, хотя, я думаю, он прибедняется). Так выпало, такие люди нашлись, и место, и время. «Удачно влюбились. И ещё раз. И ещё. Бывает.»