Софья Ковалевская

Она напоминала Анне-Шарлотте девочку из английского анекдота, которую спросили, чего ей дать; орехового торта или лимонного пирога? Девочка ответила: «И того, и другого, и каждого столько, как если бы дали только одного».

— Может быть, может быть, — повторяла несчастная Алиса-Соня. — Мне еще в юности писал дядя Петр, чтобы я желала умеренно и только того, что выполнимо. Может быть…

По приезде в Париж, где Анна-Шарлотта Леффлер была всего один раз проездом, она забросала Софью Васильевну вопросами: «А это что? А где то-то и то-то?» Ковалевская отвечала: «Не знаю, не помню».

Париж, радостный, дававший ей отраду Париж не производил на нее теперь впечатления. Тоска закрывала мир, как свинцовая туча. В России не было для нее места. Максим не писал, а его друзья сообщали неутешительные для нее вести.

Не отвлекали от печальных мыслей и многочисленные знакомства с литераторами Франции, актерами, учеными, политическими деятелями, шумная жизнь, в которую вовлекали Софью Васильевну и Анну-Шарлотту парижские друзья.

Но однажды подруг пригласил к себе скандинавский писатель Юнас Ли, который давал обед по случаю приезда в Париж композитора Эдварда Грига и его жены. За столом собрались друзья хозяина — писатели Иоганн Рунеберг, Кнут Бикзель, Ида Эриксон.

В маленьком кружке царило то светлое, праздничное настроение, какое бывает там, где все друг друга любят, где все друг другу искренне рады.

Юнас Ли произносил горячие речи о политической свободе. В честь Софьи Васильевны Ковалевской, «знаменитой, замечательной», было провозглашено тоже немало тостов. И вдруг Юнас Ли заговорил о ней не как о профессоре математики, а как о маленькой Тане Раевской, которую он научился любить по книге воспоминаний Ковалевской «Сестры Раевские». Ему было от всего сердца жаль ребенка, с такой тоской желавшего любви и нежности, ребенка, которого никто не понимал.

— Жизнь наделила этого бедного ребенка, эту маленькую Таню Раевскую, — говорил Юнас Ли, — всеми возможными дарами, осыпала его почестями и отличиями, отметила успехи его на разных поприщах. А между тем маленькая девочка представляется мне стоящей с протянутыми вперед пустыми руками, с умоляющим взглядом больших, широко раскрытых глаз. Чего она хочет, эта маленькая девочка? А ей хочется, чтобы к ней протянулась дружеская рука и дала обыкновенный апельсин.

— Благодарю вас, господин Ли! — воскликнула Софья Васильевна, едва сдерживая слезы. — Много речей приходилось мне выслушать в своей жизни, но ни одна не была так хорошо сказана!

Она не в силах была произнести ни одного слова больше. Слезы душили ее, она опустилась на стул и выпила стакан воды.

Возвращаясь домой, Ковалевская пришла в такое хорошее настроение, в каком Анна-Шарлотта давно ее не видела.

— Слышишь, Анна-Лотта? Вот нашелся же человек, который понял меня, ничего не зная о моих личных обстоятельствах и отношениях; понял, видев два-три раза, только потому, что прочитал мою книгу. Книга помогла ему заглянуть в мою душу, в мой внутренний мир глубже, чем могли это сделать мои лучшие друзья, знавшие меня много лет. В книге писатель открывает все свои самые сокровенные чувства и мысли лучше, чем в жизни. Значит, литературная деятельность тоже может дать радость, значит, стоит жить!

В этот вечер она получила письмо от Максима Ковалевского, в котором разъяснялось какое-то недоразумение, мучавшее Софью Васильевну, и немедленно уехала к нему из Парижа.

Через несколько дней Ковалевская написала Анне-Шарлотте: «И я и он — мы никогда не поймем друг друга. Я возвращаюсь в Стокгольм к своим занятиям. Только в одной работе можно найти радость и утешение».

При встрече с Анной-Шарлоттой Софья Васильевна на вопрос подруги об отношениях к Ковалевскому сказала:

— Я решила никогда больше не выходить замуж, я не желаю поступать так, как поступает большинство женщин, которые при первой возможности выйти замуж забрасывают все прежние занятия и забывают о том, что раньше считали своим призванием. Я ни за что не оставлю своего места в Стокгольме, пока не получу другого — лучшего — или не приобрету такого положения в литературном мире, которое давало бы мне возможность жить писательским трудом. Но летом я отправлюсь с Ковалевским в путешествие, так как это самый приятный друг и товарищ, которого я знаю…

В апреле 1890 года Ковалевская уехала в Россию в надежде, что ее изберут в члены академии на место умершего математика Буняковского и она приобретет ту материальную независимость, которая позволила бы заниматься наукой в своей стране.

В Петербурге Софья Васильевна посетила Имшенецкого и Чебышева, дважды была у президента академии великого князя Константина Константиновича, один раз завтракала с ним и его женой. Он был очень любезен с прославленной ученой и все твердил, как было бы хорошо, если бы Ковалевская вернулась на родину. Но когда она пожелала, как член-корреспондент, присутствовать на заседании академии, ей ответили, что пребывание женщин на таких заседаниях «не в обычаях Академии»!

Большей обиды, большего оскорбления не могли ей нанести в России. Что же изменилось после того, как ей присвоили академическое звание? Ничего…

Впрочем, петербургское общество очень любезно принимало знаменитую ученую, первую женщину-профессора, первую женщину члена-корреспондента русской академии, лауреата Парижской академии и автора «Воспоминаний детства», напечатанных в солидном журнале «Вестник Европы». Это произведение критика признавала выдающимся литературным явлением. «По силе беллетристического таланта, — предсказывал рецензент «Северного вестника», — наша знаменитая соотечественница без сомнения должна занять одно из самых видных мест среди русских писательниц». Фамилия Ковалевской была включена в список авторов, обещавших на 1891 год свое сотрудничество журналу «Русская мысль». В числе их были Чехов, Тимирязев, Стасов и другие.

В честь знатной гостьи давали обеды, ужины; она переходила от одного празднества к другому, сделала много блестящих знакомств. Редактор исторического журнала «Русская старина» М. И. Семевский, знававший Софью Васильевну двенадцатилетней девочкой, теперь почтительно застенографировал ее автобиографический рассказ.

Как первую женщину члена-корреспондента Академии наук ее приветствовали на заседании городской думы, происходившем в присутствии тысячи человек. И она публично выразила свою радость, что в России чувствуется успех распространения народного образования, которому способствовали общества грамотности.

Преподаватели и слушательницы Высших женских курсов пригласили Ковалевскую на экзамены и подарили ей фотографию здания курсов с подписями двадцати четырех женщин.

А уезжала Ковалевская из Петербурга в большой тоске: не нашлось для нее места на родной земле.

По дороге в Стокгольм она, как обычно во время отпуска, навестила Вейерштрасса. Была она в необыкновенно возбужденном состоянии, которое люди, не знающие ее, принимали за неистощимую жизнерадостность, а те, кто знал, поняли, что в ее жизни произошло еще какое-то тяжкое разочарование.

Дождавшись летних каникул, Ковалевская уехала в Берлин, погостила у Вейерштрасса, а затем отправилась в Амстердам, где ее ждал Максим Максимович.

Путешествие доставило ей большое удовольствие. Мелькали города: Кельн, Бонн, Эмс, Майнц, Висбаден, Гейдельберг, Мангейм, Цюрих, Давос, Тарасп. Но отношения с Ковалевским не налаживались. Друзья, спутники, люди, выделявшиеся даже среди незаурядного общества, которое их окружало, они были похожи на два кремня; сталкиваясь, они высекали огонь, который сжигал возникавшую иногда нежность. Подчинись он ей, она утратила бы к нему интерес, как случалось в ее жизни; согни ее он, она возненавидела бы его. Дружба же была им нужна как воздух: невольные скитальцы-изгнанники, находясь рядом, они приобретали ощущение родины.

КРУШЕНИЕ НАДЕЖД

В Стокгольм Софья Васильевна вернулась в сентябре. Ее искусственная веселость исчезла. Она была очень грустна и казалась чем-то сильно обеспокоенной. Встреча с Анной-Шарлоттой не обрадовала. Она прятала от подруги свои переживания. Близким друзьям ее было видно, что она всей душой рвется из Стокгольма и считает дни до рождественских вакаций, чтобы уехать за границу. Тяжело давалась борьба с самой собою: она не могла соединиться с Ковалевским на тех условиях, какие он выдвигал, и не могла жить одна в чужой стране. Все могло быть иначе, если бы ей позволили работать на родине. Она походила на вырванное из почвы растение, которое не в силах укорениться и погибает.